— Как, комсорг? Возьмем село?

Я кивнул, а потом выдавил из себя:

— Возьмем…

В груди захолодело, шевельнулось какое-то необъяснимое, недоброе предчувствие. Когда полковник отошел, я повернулся к Николаю. Со вчерашнего дня мы держались друг друга. Так вот, я повернулся к нему и, помню, сказал:

— Коля, меня сегодня убьют… Или тяжело ранят.

Он молчал, только тревожно смотрел на меня.

— У меня никогда не было этих мыслей, а вот… — продолжал я, но Николай прервал:

— Не думай об этом. Слышишь, Сережа, не думай. — И, сжав мою руку ниже плеча, добавил: — Все будет хорошо. Ты только не думай…

Мы стояли в стороне от остальных. Я видел, как радист убирает антенну. Комполка находился там, у радиопередатчика, и о чем-то говорил с радистом. Время от времени он посматривал на часы. Я все это видел и слушал Николая. Он хотел развеять мои грустные мысли. Я соглашался. Предчувствие — это чепуха. Самое важное в моей жизни будет сейчас, когда мы пойдем на это село.

И вот где-то сбоку от нас пролетели первые снаряды, и четыре черных фонтана вырвались из земли.

— Пора! — крикнул Чурмаев.

Рассыпавшись редкой цепью, мы побежали в сторону этих фонтанов.

Артиллеристы!.. Как же умело и точно вели они тогда огонь. Стреляла батарея каких-то виртуозов. Мы бежали за разрывами, чувствуя себя за этим шквалом огня, как за каменной стеной. Их снаряды охраняли нас так надежно, что я забыл о своем недобром предчувствии и бежал, как никогда, легко. Через пелену разрывов все смотрели на затаившееся село, его избы и огороды… Сквозь пыльную дымку все яснее проступали темные квадраты небольших садов, сбегавших к оврагу.

Вдруг я заметил, как впереди метнулась серая фигура. Вскинул свою винтовку и на ходу выстрелил в немца. Было еще далеко, и вряд ли я мог попасть. Привычным движением стал перезаряжать, чтобы послать в казенник новый патрон, но гильза не вылетела. Я клацнул затвором раз, другой, потом открыл его, заглянул в казенник, и меня словно прошило током — сломался зуб выбрасывателя! Что делать? Как мне быть?

Бегу, как всегда, на правом фланге. Командир полка на левом. Огляделся. Я чуть впереди. Справа и немного сзади мои товарищи.

Противник огня не открывает, наверное, видит, сколько нас, и ударит наверняка, когда мы подойдем ближе.

Надо что-то немедленно предпринять. И вдруг ноги словно сами несут меня с правого фланга на левый, к командиру.

Добежав, торопливо рассказываю Чурмаеву, что у меня случилось. Он молчит. Бежим рядом. Что он, не расслышал меня? Кричу в отчаянии громко:

— Что мне делать? У винтовки выбрасыватель сломался!

Чурмаев не отзывается, только смотрит вперед на приближающееся село, сцепив зубы. Потом, не поворачивая головы, выдохнул:

— Хреновато, брат, — и зло крикнул: — Зачем же ты с неисправной винтовкой лезешь вперед? Отстань и, как увидишь, кто упал, — забирай винтовку и догоняй!

Я круто, на бегу, повернулся назад и увидел почти всех бегущих за нами. Показалось, все смотрят только на меня. «Нет, так нельзя, комсорг! — пронеслось в голове. — Никак нельзя мне пропускать вперед своих товарищей и быть за их спинами».

Вспомнил про свою единственную гранату-лимонку и обрадовался. Она висела на ремне, с левой стороны. Снял ее, сжал усики шплинта и на ходу вновь повесил на ремень. Теперь я в любой момент выхвачу кольцо, и у меня на первый случай есть чем воевать.

Мои товарищи уже начали стрелять, и я, чтобы поддержать их, выхватил шомпол, выбил гильзу и тоже выстрелил. Так я проделал несколько раз и немного успокоился. Выходит, стрелять я все же как-то могу, не все так плохо.

Но теперь меня тревожила другая мысль. Почему немцы не отвечают? Мы уже на расстоянии верного выстрела, а они молчат. Что задумали? Скорее всего они видят, что нас горстка, и когда побежим, ударят в штыки и сомнут нас. Ведь мы не знаем, сколько их. Без разведки, без наблюдений за противником ринулись в атаку… Но, странно, мысль о рукопашном бое нисколько не испугала меня, а даже обрадовала. Ведь я тогда буду на равных с ними!

Едва рассеялись гарь и пыль от разрывов последних снарядов, мы уже прорвались к крайним домам. Моя надежда на рукопашный бой не сбылась. Немцы сразу отступили с левого фланга в глубь села, к огромному сараю, в который упиралась улица. Я, на свою беду, выскочил прямо к этому строению и оказался к ним ближе всех.

Началась перестрелка. Отбежав в ближний двор, я сделал свой первый выстрел в открытую дверь сарая, где засели немцы. Потом отбежал к дальнему углу дома, выбил шомполом патрон, перезарядил и опять выстрелил. Так я сделал несколько выстрелов в ожидании, когда подоспеют наши.

Но их почему-то не было. Стрельба в селе не стихала, но сбивалась на левый фланг. Похоже было на то, что наше наступление захлебнулось. Видно, каждый засел за тем домом, до которого добежал, и вел перестрелку. Мне здесь одному с неисправной винтовкой оставаться у немцев под носом нельзя. Это я понимал хорошо, но позицию не менял, продолжал стрелять по гитлеровцам, ведущим огонь из сарая.

Сделав выстрел, я бежал за дальний угол дома и на ходу высматривал: где же наши?

И вдруг, когда я в очередной раз пробегал через двор, услышал, что кто-то меня зовет:

— Сынок, сынок!

Остановился, не понимая, откуда доносится голос. Над землей поднялась деревянная дверца и выглянуло бородатое лицо. Наверно, там был погреб и в нем прятались люди.

— Сынок, — спросил старик, — почему ты бегаешь и редко стреляешь?

Я стоял перед этим бородатым стариком и не знал, что ответить. Потом сказал:

— Винтовка отказала, вот и стреляю так.

— Ох, беда-то какая! — простонал дед. На него кто-то прикрикнул из погреба:

— Закрывай! Ведь убьют же…

И дверца опустилась. Но слова старика «Ох, беда-то какая» засели во мне, «Беда, беда… — стучало в голове. — Неужели нет выхода? Надо пробиваться к своим. Но где же они?»

Продолжаю стрелять и смотрю во все глаза по сторонам. И вдруг за домами через дорогу мелькнули две фигуры в гимнастерках. Обрадовался, чуть не подпрыгнул. Не раздумывая и не перезаряжая винтовку, я приготовился к броску через улицу и, когда стрельба чуть стихла, кинулся бежать. Как только выскочил из своего укрытия, пули сразу запели вокруг меня. Стреляло, видно, несколько человек. Не добегу! И тут же меня будто