Шрифт:
Закладка:
Утром, когда пришла хозяйка, чувствовал себя значительно лучше, и мы долго говорили с нею. Сейчас уже точно не помню, о чем, вспоминаю только, что больше говорил я, а она, наверно, расспрашивала, откуда я, кто мои родители, какая семья.
До сих пор не могу простить себе, почему же я так мало знаю об этих женщинах, об их семье, о том селе… Неужели я тогда ничем этим не интересовался? Трудно такое предположить. Значит, все забыл. Ведь после столько было всяких событий и разных случаев, что можно, конечно, и запамятовать. И все же это какая-то непонятная загадка для меня. Знаете, многое помню: и фамилии людей, с которыми воевал, и названия сел и городов, и события менее важные не забыл, а вот здесь какой-то провал в памяти. Даже не знаю, сколько дней я лежал в той хатке-сарайчике. Время-то вспоминается какими-то кулигами, яркими, белыми. Знаете, как в выгоревшей степи блестит на солнце ковыль? Так вот и в моей памяти появляются эти блескучие островки, а вокруг них все голо и пустынно, как в той степи…
Хозяйка унесла мою заскорузлую от высохшей крови, жесткую, как жесть, гимнастерку. А принесла мягкую сатиновую рубаху. Не один десяток с тех пор я износил за свою жизнь рубах, а такой не было. Тонкая, нежная, она ласково и мягко скользила по повязке, совсем не тревожа моей раны, что мне иногда кажется, именно та рубашка и поддерживала во мне угасающую жизнь.
Еще припоминаю, как сидела рядом со мною хозяйка и говорила:
— Вот и мой где-то воюет. Может быть, и о нем кто-нибудь вот так же заботится…
А о ком она сказала, не знаю. О муже? Сыне? Не мог я не спросить. Значит, забыл ее ответ…
Но вместе с этими всполохами-кулигами моя дырявая память хранит нетерпение, которое владело мной тогда, Я каждую минуту ждал прихода своих. Видно, мое убежище находилось все же неподалеку от дороги, и часто, особенно по ночам, был слышен гул машин. Как только темнело, я подтягивался к окну и слышал шум моей надежды и спасения.
Дни сменялись ночами, а наших все не было, хотя и до моего оглушенного болью слуха уже доходила канонада приближающегося фронта.
Я думал, что уже и не дотяну до прихода наших. От раны шел зловонный запах, и я все чаще впадал в беспамятство. Иногда казалось, что еще одна потеря сознания и я уже не вернусь в реальный мир. В те дни я часто вспоминал самые яркие эпизоды из своего довоенного прошлого. Думалось, что только они удерживают меня в этой жизни, не дают сорваться в бездну, и я отчаянно держался за них.
Тогда же во мне стала развиваться неведомая до сих пор способность видеть себя со стороны. Она началась с того часа, когда я стоял на краю ямы. Мое «я» будто кто-то отъединил от тела, и оно могло наблюдать за событиями, происходящими вокруг. Ощущение такое, словно сижу в зрительном зале и смотрю старый немой фильм, который уже когда-то видел.
…Вот раннее октябрьское утро сорок первого года. С повесткой в кармане и вещмешком за плечами я выхожу из дома в Переделкине. Мать хотела разбудить сестер и брата, но я не разрешил. Отца дома нет, он на заводе днюет и ночует.
Прощаюсь с матерью во дворе. Она крепится, а слезы катятся по щекам, подбородок и губы вздрагивают. Ее состояние передается и мне. Поспешно целую ее, освобождаюсь из ее объятий и быстро ухожу со двора. Теперь главное — не оглядываться. Уйти за поворот. Остается несколько шагов до поворота, и я не выдерживаю и оборачиваюсь…
Одинокая фигура мамы на крыльце, она подняла руку и тут же бессильно уронила ее. Я почти бегу из поселка, вбегаю в лес и у огромной сосны, мимо которой больше года хожу на электричку, останавливаюсь и не могу сдержать слез. «Вернусь ли я когда-нибудь сюда? Сегодня впервые еду не на завод. Увижу ли еще отца, сестер и брата?»
Выплакавшись, иду к поезду. Эти слезы были прощанием не только с домом, но и с моей юностью.
…А потом перед глазами возникает другая картина. В середине августа сорок первого моя старшая сестра Ася выходит замуж за рабочего паренька Серафима Алферова, а через два дня мы всей нашей большой семьей провожаем его в армию. Серафим — шестой, самый младший сын в семье Алферовых. Все его братья уже на фронте, теперь его очередь. На полу в нашем доме раскрыт небольшой саквояжик. В него Ася и Серафим складывают вещи. Рядом стоим все мы… Вокруг бушует страшная война, а два юных существа, объединив свои жизни, расстаются…
Одна картина сменяет другую, и они держат меня в этом реальном мире, не давая впасть в беспамятство и навсегда провалиться в бездну. Тело все меньше повинуется мне, от раны идет дурной запах, но сознание цепко держится за эти воспоминания. Иногда я все же впадаю в забытье, долго падаю в какую-то пропасть и лишь, как мне кажется, усилием воли обрываю это падение.
Однажды увидел рядом со мною плачущую хозяйку.
— Что с вами?
Она отвернулась, вытерла слезы.
— Наверное, ты, сынок, не доживешь до своих. Рана твоя плохая…
Я молчал. Она подтвердила то, о чем я думал. Не знаю, что хозяйка увидела на моем лице, но вдруг начала уговаривать:
— Да ты не убивайся так! А что, лучше было бы, если бы тебя убили там? И никто из твоих не знал, где ты? А тут, если случится, то мы с дочкой и похороним тебя, и твоим отпишем, когда наши придут…
Сказав все это, она жалостливо посмотрела на меня и хотела, видно, что-то спросить. Но я прервал ее:
— Нет, я не умру. Я должен выжить. Дождусь наших…
— Тогда что-то надо делать. Идти к немцам и на что-нибудь выменять у них марганцовки, промыть твою рану… Может, поможет тебе.
Я вспомнил слова той старухи: «Всех нас расстреляют за тебя…» И сказал, что этого не надо делать ни в коем случае.
— А так ты умрешь…
Я знал, что хозяйка права, но не мог подвергать ее такому риску и начал говорить, что мне надо уйти…
— Да как же ты уйдешь? И куда? — покачала головой
