Шрифт:
Закладка:
Подобные разговоры у нас с Сергеем Гавриловичем происходили не раз. Однако было и так, что наши встречи прерывались надолго. То Сергей Гаврилович занят, то мне некогда. Вот ведь как бывает! Живем в Москве, в одном районе. «Надо встретиться как-то!» — говорим друг другу по телефону и не видимся долгие месяцы.
И работа моя над этой повестью о «его войне» затянулась тоже на годы. Чтобы закончить ее, я попросил Сергея Гавриловича написать воспоминания.
— Что вы? — взмолился он. — Какой же я писака? Всю жизнь с железом управляюсь. У меня и руки не тем всю жизнь заняты.
Но я настоял. И он через несколько месяцев занес мне две общие тетради, исписанные твердым мужским почерком, которые он назвал «Мои воспоминания». Прочитав их, я убедился, что Сергей Гаврилович может управляться не только с металлом.
На обложке первой тетради написано следующее:
«Мне бы очень хотелось, чтобы «Мои воспоминания» были напечатаны в авторитетном журнале. Был бы рад, если бы те, кого я коснулся в этом рассказе, откликнулись. Был бы горд и счастлив, если бы наконец нашлись мои спасительницы, которым я обязан жизнью. У них я в большом долгу. Ведь только ради этого я взялся за трудное для меня дело — писать воспоминания».
Тетради Сергея Гавриловича помогли мне закончить повесть. По ним не только вспоминал рассказанные мне события, но и старался понять те мысли и чувства, которые он переживал тогда, сорок лет назад, когда был молодым. Когда писал эти строки, то передо мною были не только тетради Сергея Гавриловича, но и судьбы тех его сверстников, кого я лично хорошо знал и знаю теперь. И, конечно, «моя собственная война», которая, сколько бы ни проходило лет, не забывается.
В своей повести я коснулся только одного военного эпизода в большой и достойной жизни рабочего завода ЗИЛа, нашего современника Сергея Гавриловича Темина. И если в этом повествовании отразились судьбы и других фронтовиков, то, я думаю, Сергей Гаврилович не обидится на меня. С каждым годом все меньше среди нас фронтовиков. Они становятся историей, и мой скромный труд, возможно, еще раз напомнит читателям о стойком, мужественном поколении, про которое мы еще не все знаем, но которому вечно будем благодарны, потому что оно, родившись в двадцатые годы, приняло в сороковые самый страшный и жестокий удар войны и отвело своей жизнью и смертью беду от всех нас.
1984
ФРОНТОВИКИ
1
Так случилось, что 9 Мая я оказался в старинном городке Боровске. Меня и раньше поражал этот удивительно русский город, который, кажется, совсем не тронуло время, а в то солнечное и праздничное утро он не только окончательно покорил, но и взволновал глубоко и надолго.
Зеленые улочки были запружены нарядными колоннами. Горел кумач флагов и транспарантов, играла музыка, мелькали букеты первых весенних цветов, то там, то здесь вспыхивали песни, и все это яркое и веселое шествие текло к центру города, где гремели динамики:
Этот День Победы —
Порохом пропах.
Моя машина, зажатая ликующими горожанами, сначала двигалась в колонне, а потом была вытеснена на обочину, под палисадники, к одноэтажным домам. Не пытаясь вырваться из людского плена, я стал смотреть на эту шумную, говорливую реку. Она текла к центральной площади, где был памятник героям, отдавшим свою жизнь более сорока лет назад за этот русский город, и где теперь в их честь и память горит Вечный огонь.
Вижу веселые лица молодых, слышу беззаботный щебет и гул, который идет от колонн школьников, и мне становится как-то по-особенному тревожно и радостно, будто я в том далеком мае сорок пятого.
Как хорошо, что в нашей стране существует эта славная традиция: в День Победы всенародно идти к памятникам воинам, к Вечному огню с цветами и музыкой, радуясь сегодняшним мирным дням и грустя об утратах, которые и по прошествии стольких лет не забываются. Веселая колонна школьников уже проходила мимо, как вдруг меня будто кто повернул, и я, пораженный, вздрогнул. На перекресток из другой улицы выходила еще одна колонна, и впереди нее колыхался нестройный лес бархатных знамен.
— Фронтовики… — затаенно вздохнула стоявшая рядом женщина. И сразу отовсюду отозвалось:
— Фронтовики! Ветераны! Фронтовики!
Знаменосцев было человек восемнадцать — двадцать. Они шли, стараясь выдержать ряды. Тяжелые бархатные знамена с кистями и блестящими на солнце бронзовыми ромбами наконечников покачивали их, но фронтовики все равно пытались идти строевым шагом, и в этом особая трогательность, какая-то непонятная мне боль.
Несмотря на разгорающийся теплый день, все в темных костюмах, с медалями и орденами на груди. Я всматриваюсь в лица фронтовиков. Каждому из них перевалило за шестьдесят. Были здесь и семидесятилетние, и именно они вызывали ту особую щемящую трогательность и необъяснимое сочувствие. Наверное, это чувство рождалось во мне не только оттого, что я прямо физически ощущал напряженность, с которой шли ветераны, но и оттого, что меня одолевали грустные мысли. Видно, многие в последний раз шагают во главе колонны. Уходят от нас ветераны войны…
Колонна знаменосцев свернула на ту улицу, откуда из динамиков гремело:
Это праздник —
С сединою на висках.
А я еще долго смотрел ей вслед и думал, как быстротечна и коротка жизнь. Кажется, совсем недавно было 9 мая 1945 года, и я, семнадцатилетний, накануне этого дня бросил свой трактор в поле, приехал на велосипеде поздно вечером домой. Надо было помыться и сменить белье. Мама долго возилась с моей изорвавшейся рабочей робой: стирала, сушила ее утюгом и штопала, а мы с младшим братишкой Сергеем затеяли возню, которая у нас называлась «мериться силами».
Четырнадцатилетний Сергей оканчивал 7 класс, и мы уже договорились, что он идет в нашу тракторную бригаду прицепщиком и будет учиться на тракториста. Весной сорок третьего я таким уже работал на тракторе.
Сергей уснул, а мы с матерью все говорили и говорили про нашу жизнь, про войну, которая и после взятия Берлина никак не кончается, про отца, который где-то под Кенигсбергом лежит в госпитале, про старшего брата Виктора, от которого со времени харьковских боев сорок второго года нет никаких известий…
Мы уснули перед самым рассветом, и нас разбудил инвалид Егорыч. Он лупил своим костылем в