– В лесу ваш муж встретил Блю? – спросила Сабина, и Блю подумала, какого черта она завела об этом речь. Разве они не договорились не строить из себя сыщиков?

«Она переметнулась на другую сторону, – подумала Блю. – Она думает, что я спятила».

– А Блю вам не говорила?

– Она сказала, что не видела Джошуа, но это странно, ведь так? Несомненно, Джошуа прекрасно знает эти места; он отсутствовал так долго, а затем наконец вернулся с той самой стороны, откуда пришла Блю. Мне это кажется очень странным.

– Всему свое время, – сказала миссис Парк. – А вам сейчас лучше всего ложиться спать. Мы все узнаем утром.

– Сначала я вам помогу.

– Вы будете только отдыхать. Как вам суп?

– Все было просто восхитительно, спасибо, – сказала Сабина, и Блю выпрямилась, услышав прозвучавшую у нее в голосе перемену – в нем явно не было места капризной теплоте. Она услышала, как Сабина жадно отхлебывает из своего стакана.

– Элеонора любила домашний суп, – продолжала миссис Парк, – однако самым ее любимым блюдом было что-то под названием «бигос». – И снова западня: проблеск чувств, словно все тепло в доме засосало в ее голос, чтобы его можно было слышать, но не ощущать в воздухе.

– Кто такая Элеонора? – спросила Сабина, и Блю подумала: «Ну почему, почему, почему ты спрашиваешь об этом?» Однако это имя было Сабине незнакомо; она слышала только, как Блю и Милтон говорили о Джессике Пайк.

По швам чужих влажных штанов на Блю разлился леденящий холод, разбегаясь муравьями по рукавам вязаного свитера. Это свитер мистера Парка. Поежившись, Блю стиснула зубы, чтобы не клацать ими.

– У нас была одна только Элеонора.

Рукоятка фонарика стала холодной.

Воздух у Блю в легких превратился в лед.

«Все дело в непогоде, – заверила она себя. – Всему виной плохая погода».

Луч фонарика выхватил облачко пара у нее изо рта.

– Элеонора была вам вроде как дочь? – спросила Сабина, а Блю мысленно воскликнула: «Нет, не копай глубже, оставь все как есть!»

В коридоре за спиной она увидела красные кроссовки, проглядывающие под слоем воды.

– Она была для нас всем, – сказала за закрытой дубовой дверью миссис Парк.

– До сих пор вы о ней не упоминали, – сказала Сабина. – Кто она такая?

Красные кроссовки приблизились; луч фонарика сперва выхватил худые ноги, затем безвольно опущенные руки. Потоки воды рассекли поверхность жидкими стрелами, быстро подбираясь к ногам Блю. Три, четыре, пять маленьких ручейков, каждый из которых нес в себе обвинение.

Дыхание Блю застыло в воздухе подобно запутавшемуся в силках облаку, словно данные ею обещания застряли в их складках, и девочка пришла за ними.

– Она означала для нас весь мир, – сказала миссис Парк.

Подняв взгляд, Блю посмотрела девочке в лицо, однако лицо это оказалось совсем не детским. Тонкая, как у мумии, кожа, обтянувшая скулы, бурые пересохшие губы, обнажившие желтые зубы, глубоко запавшие глаза, смотрящие в глаза Блю.

«Ты обещала мне помочь. Если ты мне не поможешь, я застряну здесь. Почему ты не хочешь мне помочь?»

– Я пыталась, – сказала Блю.

«Ты мне солгала!»

Пальцы-когти ручейков добрались до Блю, заползая ей под ступни, вонзая свои холодные ногти ей в пальцы ног. Обжигающие судороги взлетели по икрам обеих ног до самых бедер. Крепко сжимая в руке фонарик, Блю отшатнулась назад, опираясь на стену, и попыталась закричать, однако ей намертво стиснуло горло.

– Что произошло с Элеонорой? – спросила Сабина.

У Блю защемило сердце, раздираемое льдом, болью и пламенем, и она вспомнила, как Девлин схватился за грудь, вспомнила, как ее мать рухнула на его распростертое тело.

– Мы бы сделали для Элеоноры все, – сказала миссис Парк.

Фонарик вывалился у Блю из руки и с громким всплеском упал в воду.

– Что это было? – встрепенулась миссис Парк.

Умеренность[64]

Молли нисколько не удивляется, обнаружив на полу в коридоре распростертую, трясущуюся Блю. Девчонка бледная как полотно. Сабина спешит к ней, но ее продвижение замедляет вода. Молли добирается до Блю первой, спрашивает у нее, как она, и прослеживает за ее взглядом, устремленным вдоль освещенного слабым лучом фонарика коридора, стараясь определить, куда именно смотрит Блю.

Коридор пуст. Дверь в комнату Милтона плотно закрыта, как и двери в кабинеты психотерапии и художественного творчества. Там нет ничего, ничего, кроме резкого кислого запаха, обжигающего ноздри. Ничего, кроме холода в воздухе, от которого кожа у нее покрывается мурашками и волоски на затылке и руках встают дыбом.

Там ничего нет.

Ту же самую фразу она твердила как заклинание вчера ночью, когда увидела бледного словно привидение Милтона, роющегося в ящиках письменного стола в поисках бог весть чего. Ту же самую фразу не далее как сегодня утром она повторяла Джошуа, когда рассказала ему про то, что видела. Муж до смерти перепугался, а она его успокаивала. Там ничего не было, ни единой крупицы доказательств того, что они занимались чем-либо еще помимо обустройства пансионата.

И все-таки Джошуа пожелал избавиться от последней вещи, остававшейся у них. Той, которую Молли прижимала к груди по ночам, когда в доме царила тишина, а она не могла заснуть, оставаясь один на один со своим горем, со своим разочарованием, напоминая себе, что когда-то у нее было все. Джошуа попросил ее уничтожить фотографию Элеоноры.

Молли была готова скорее сжечь все до одной фотографии своих дорогих гостей, все фотографии, на которых они спали и отдыхали, доказывающие то, что она заботится о них именно так, как нужно. Она была готова скорее вырвать все до одной страницы из книги отзывов, удалить все записи в интернете. Но эту фотографию она ни за что не отдаст.

И еще Молли не рассказала Джошуа о том, что Блю ее видела. И ни за что не расскажет.

Мышечная память берет свое; на первое место выходят привычные действия. Молли видит, что Блю чем-то встревожена, и приглашает ее пройти на кухню. Ее голос предлагает сесть, отдохнуть, не давить на себя, в то время как ноги несут к плите, на которой все еще стоит кастрюля с остатками подогретого супа. Но мысли заняты другим. Пока тело двигается, а рот произносит слова, рассудок напоминает ей о том, что именно Блю стоит за всем этим. Молли достает маленький ковшик. Наливает в него молока и насыпает какао.

Кухня освещена толстыми белыми свечами. Молли чиркает спичкой и начинает зажигать те свечи, которые задул сквозняк, когда она открывала дверь. Она говорит, что Блю нужно лечь спать, и та соглашается. Но ей нужно попить, она сейчас что-нибудь выпьет и тотчас же отправится в кровать. Сабина говорит, слишком жизнерадостным для данных обстоятельств тоном, что это отличная мысль и она сама