Нет! Этого не может быть! Так быстро! Так внезапно! Она не готова к этому! Ей захотелось кричать, спорить, протестовать, умолять — только не оставаться одной. Без него.

— Почему ты молчишь?

— Почему? Я не молчу. Я слушаю тебя.

— Ты мне ничего не скажешь? У нас осталось три дня. И три ночи. Это — максимум, что я смог для себя выторговать. Я и так просрочил все сроки.

— Тебе не идет торговаться. Разве ты работаешь в торгпредстве?

— Ларка, я растерзаю тебя, когда увижу! Не искушай меня без нужды. И так на пределе: бросаюсь зверем на всех. Люди от меня уже шарахаться начинают, — пожаловался он. — Куда завтра за тобой подъехать? К дому или на работу?

— Никуда, — спокойно ответила она. — Я нс смогу с тобой завтра встретиться. Я работаю.

— А вечером?

— А вечером я должна быть дома. У меня ребенок.

— Лара, мы не можем с тобой так расстаться, это глупо. И жестоко, — тихо добавил он.

У неё замерло сердце, готовое вот-вот выпрыгнуть и без сожаления покинуть свое бестолковое жилище.

— Почему? — спросила она ровным голосом, смахивая рукой бегущие слезы. — Мне приятно было тебя услышать. Спасибо, что сообщил об отъезде. Желаю благополучной дороги. Тебя ждут дом и работа. Ты должен вернуться к ним в хорошей форме. Отдохнувшим.

— Плевать па мою форму! — возмутился он. — Мне лучше знать, что для меня лучше! Мы должны увидеться! Я должен тебе кое-что сказать. Кое-что важное для нас обоих.

— Прости, пожалуйста, я не могу больше с тобой говорить. Дочка проснулась. — Лара положила трубку и, наклонившись, выдернула из розетки телефонный шнур. — Спасибо тебе за все. И прости меня. Я не могу любить наполовину и быть счастливой пополам…

Потолок подернулся рябью и поплыл в соленой влаге, укоризненно покачивая огромной белой головой. И кого он осуждал в этот раз — было совершенно непонятно.

Глава 25

— Юленька, деточка, иди отдохни, милая. Ты же совсем измучена. Я ведь все равно здесь. Поезжай домой, поспи, — тихо уговаривала Марья Афанасьевна, осторожно поглаживая Юлину руку.

Бедная старушка никак нс хотела понять, что Юля и так спит. В ту минуту, когда темно-вишневые «Жигули» врезались в бетонный столб, она сразу провалилась в страшный сон. И никто не желал ее будить. В этом кошмаре мелькали: «Скорая», которую попеременно вызывали то бабушкам то Юриной маме, тишина банкетного зала «Праги», когда оцепенелые гости услышали от Ларисы страшные слова, сама Юля, ставшая молчаливой тенью Юрия. И страшный приговор врачей — полная неподвижность, вызванная травмой позвоночника. Па ее милой сердцу латыни — соmpressio. Амнистированы только органы дыхания, пищеварения и выделения, которые у молодого здорового мужчины работают как часы. Тот столб протаранил не машину — судьбу. И теперь ей остались больничные стены, мелькавшие пижамы, белые халаты и нескончаемые капельницы, градусники и таблетки, которые с каждым днем становятся все бесполезнее.

А мальчик остался жив. И остался цел его красно-синий мяч — Юля возненавидела эти цвета. И она не могла видеть мальчиков — этих невинных сорванцов, беспечно ломавших чужие судьбы. Мальчиков, из-за которых дворцы превращаются в боксы, а свадебные букеты — в веники и швабры с мокрыми грязными тряпками.

В палату-бокс вошла медсестра и молча положила градусник на тумбочку.

— Спасибо, не нужно, — сказала Юля, — у него нормальная температура.

— Врач велел измерять. — Девушка словно извинялась за эту бесполезность. — И колоть еще будем недельку. — В се голосе звучали жалость и сочувствие.

Да их все здесь жалели! Красавец-жених, попавший в реанимацию в свадебном костюме, и невеста, не отходившая от него ни на шаг, вызывали у всех жалость и сострадание. Проходя по коридору. Юля постоянно ловила на себе любопытные и сочувствующие взгляды. В другое время они бы раздражали, но сейчас ей было на это глубоко наплевать. Она старалась поймать только один взгляд — черных глаз. Но они были закрыты. Юля ничего не понимала. Врач утверждал, что Юра в сознании, что шок прошел и он может не то что смотреть — разговаривать. Сложная операция позади, он будет жить. Вот только никогда не сможет встать и поцеловать ее. Но жить-то он будет! А значит — и видеть, и говорить. Но ни того ни другого не было.

Всю неделю. На Юлины вопросы врачи отводили глаза и повторяли: «Мы хирурги, а не психиатры. Все органы у него в порядке. Кроме позвоночника. Заговорит. Ждите.» Хорошо, она будет ждать. Времени у нее много — жизнь. И вдруг Юля замерла, сердце подпрыгнуло и бухнуло вниз, к ножке железной койки, — на нее смотрели ясные, черные глаза. Марья Афанасьевна охнула и вцепилась слабыми пальцами в Юлину руку.

— Все хорошо, Марья Афанасьевна. Юра очнулся, — ласково прошептала она измученной старушке.

Но отчего ей не по себе? Почему вместо радости она испытывает что-то непонятное, совсем неожиданное, какую-то дурацкую тревогу? На нее пристально, не мигая, смотрели Юрины глаза. Но кроме цвета все в них было чужим — жесткий и холодный взгляд принадлежал не Юре. — Юрка…

Она опустилась на колени рядом с подушкой — так удобнее, ближе к его лицу — и прижалась щекой к бледной щеке. Мелькнула идиотская мысль: «А я хорошо выбрила, совсем не колется».

— Слава Богу, ты наконец пришел в себя! Я ни на секундочку, ни на минутку не сомневалась, что все будет хорошо. Правда!

— Баушк, — раздался вдруг слабый, по четкий голос, — скажи ей, пусть она уйдет.

— Юрочка, детка, — растерялась бедная Марья Афанасьевна, — Юленька была здесь всю неделю. Опа не отходила от тебя ни на шаг. И спала тут, в уголке, вон ее койка. Врачи разрешили. Папа договорился, — несвязно лепетала ничего не понимавшая старушка.

— А теперь пусть отойдет, — сквозь зубы процедил Юрий. — Я не хочу ее видеть.

Мальчик забросил свой красно-синий мячик и сюда. А следом за ним сорвался с тротуара и бетонный столб. Видно, они твердо решили завершить начатое дело и то, что не удалось сделать с Юрой, сотворили с ней. Расплющили, размазали — убили. Что чикаться? Эта парочка сначала плеснула чужой злобой в Юрины глаза, а потом нагло оккупировала язык и заставила произнести слова, которые ее убили.

Дело сделано! Она тяжело — усталой от жизни древней старухой — поднялась с колен и молча вышла из палаты. В глазах — туман, в голове — пустота, в теле — тяжесть. Не человек — полено, отрезок железной трубы, кусок, нафаршированный какой-то дрянью. Отпиленный, обрубленный, отрезанный — ненужный.