продовольствием за пределами Германии. Три из первых двенадцати объявлений, разосланных по британским информационным центрам, были посвящены одной и той же теме. Многие местные офицеры не упускали возможности доносить до людей факты. Немецкая служба BBC подчеркивала масштабы британской помощи вплоть до того, что получала возмущенные письма от слушателей, жаловавшихся, что они явно пытаются лишить немецкий народ самоуважения.

Ибо реальная трудность заключалась не столько в неспособности передать информацию, сколько в неспособности ее воспринять. Союзники говорили с людьми, которые зачастую не желали их слушать, а когда слышали, то хотели поскорее забыть. Как уже говорилось, существовало психологическое препятствие для признания того, что у мира веские причины не любить немцев, что другие страны также переживают не лучшие времена, что Германия является наиболее виновной страной и что Германии было бы хуже, если бы не милосердие ее завоевателей.

В глубине души большинство немцев, вероятно, осознавали эти факты. Но открыто признать их, казалось, означало признать отсутствие веры во многое, что долгое время служило образцом для восхищения. Признать, что союзники правы, означало, по сути, заявить, что не права вся Германия, а не только нацисты; это горькая пилюля для любого человека, который искренне любит свою страну. Единственным результатом более энергичных попыток убеждения со стороны британцев и американцев вполне могла стать более решительная глухота их аудитории.

В конечном счете выход из этого тупика должны были найти сами немцы, а не оккупационные державы. То, что были немцы, готовые смотреть в лицо фактам и сражаться, иллюстрирует статья из берлинской газеты зимой 1946/47 года:

«Никто, кто хоть сколько-нибудь доверяет фактам или истине, не может отрицать, что нас снова окружает послевоенная атмосфера 1918 года. У нас есть „национальное“ движение сопротивления. Эмоциональная антипатия к факту завоевания и оккупации; инстинктивная солидарность против всех ненемцев; придирчивая критика, когда что-либо не происходит именно так, на что настроили обещания и указания; недальновидная жалоба на дефицит, что „при нацистах было лучше“; возмущенные крики „Разве это демократия?“, звучащие всякий раз, когда на свободу накладывается хоть малейшее ограничение; удовлетворение от неприятных впечатлений во время и после оккупации; нежелание принимать трудности, заявляя в ответ: „Так они хотят всем здесь заправлять“; самодовольный подсчет мелких актов неповиновения; насмешки над идеей признания вины; отказ рассматривать то, что немцы отняли у других людей, когда что-либо отнимается у Германии; нежелание помнить, что сверх ущерба, нанесенного Германией, есть возмущение жестокой несправедливостью нашей агрессии; глупое „Не верю“ при упоминании о преступлениях немецких солдат и офицеров; нежелание слышать об ужасных массовых преступлениях против поляков, евреев и узников лагерей; бесхитростный упрек, что это „другие“ помогли Гитлеру прийти к власти, пойдя на сделку с ним; ошибочная концепция „национальной солидарности“, которая не позволяет людям встать на сторону настоящей „другой Германии“, – таковы ложные патриотические или наивные эгоистические мотивы, которые побуждают представителей всех партий оставаться глухими на фоне рассуждений о справедливости и морали».

Когда все уже сказано и сделано, нельзя ожидать, что великая нация, даже под бременем катастрофы, за несколько месяцев изменит свой образ мышления, который складывался веками. А воображение, бескорыстие и объективность – качества, редко проявляемые организованными группами, особенно в неблагоприятных обстоятельствах. Самым обнадеживающим признаком может быть то, что одна или две перемены, введенные в Германии, являют признаки того, что они продолжаются и после того, как принуждение со стороны союзников отменено, пока есть немцы, полностью осознающие, какие проблемы стоят на кону. Насколько эти достижения могут быть сохранены и насколько широко может распространиться влияние таких людей – это проблемы, которые предстоит решать в будущем.

Глава 15. Образование

Отношение союзников к образованию явственно выявило различия в подходах четырех оккупационных держав к теме идеологической обработки. Насколько возможно принудить людей изменить не только их внешнюю веру, но и внутренние убеждения? Ведь очевидно, что в долгосрочной перспективе мало что можно получить, если добиваться первого без второго; это означает лишь то, что, как только принуждение будет снято, давние практики и привычки вновь заявят о себе. И все же, казалось бы, сменить убеждения – это единственное, чего нельзя добиться силой. Напротив, существует известная опасность, что применение силы для этой цели вызовет пассивное сопротивление, которое еще сильнее уменьшит шансы на какие-либо перемены. Однако это не совсем так. Некоторые могут обладать достаточной силой воли и убежденностью, чтобы крепко держаться за все, во что верят, когда подвергаются нападкам. Но многим трудно сохранить веру, если она не получает регулярной подпитки извне. И перспективы сохранения идей в условиях репрессий еще больше снижаются, если новые идеи распространяются так, чтобы обеспечить вдохновляющие замены, отвлекающие внимание от исчезновения старых. Поэтому вопрос о том, может ли прямое действие иметь успех в области мысли, нельзя рассматривать, не изучив степень безжалостности тех, кто его применяет, степень распространения привлекательной альтернативы и уровень доступа к разного рода подтверждениям старого мировоззрения.

В Германии наиболее агрессивное новое вероучение было у русских. Их тщательно культивируемая вера в истинность марксистско-ленинской теории освободила от каких-либо сомнений в ценности прямого воздействия; как и большинство фанатиков, они загорелись решимостью распространить веру, которой были так преданы. Но, как писал один сторонний наблюдатель: «политическая индоктринация и пропаганда существуют, но это таблетки, добротно приправленные сладостью новых идей, новых книг и периодических изданий, новых выставок». В их случае мешали глубоко укоренившийся характер существующих немецких убеждений и доступность (даже слышимость) этих убеждений в том виде, в котором они практиковались в западной зоне. Как они ни старались, коммунисты не смогли сделать «железный занавес» звуконепроницаемым. Французы также не сомневались в в эффективности прямого воздействия. Можно было бы ожидать, что врожденный скептицизм по отношению к немцам заставит их сомневаться в возможности добиться перемены взглядов. Но, возможно, именно этот скептицизм привел их к мнению, что, поскольку немцы вряд ли смогут сами изменить свои прежние взгляды, единственным возможным решением, при всех его недостатках, является прямое воздействие.

Более того, они считали, что большинство взрослых немцев уже не переделаешь, и возлагали свои надежды не столько на распространение политического вероучения, сколько на пробуждение любви к учебе и, как следствие, любви к объективности у молодежи. Американцы сочетали укоренившееся уважение к принципам либерализма с естественной склонностью к деятельности ради нее самой. В результате, с одной стороны, они не решались насильно вколачивать свои представления в головы немцев, а с другой стороны, им было трудно усидеть на месте, когда сами немцы испытывали с этим трудности. Британцы прекрасно понимали, что вера, которую они хотели распространять,