Эшес посмотрел на Твилу, пытаясь передать через взгляд, что все будет хорошо, но она на него не смотрела. В ее потухших глазах и во всем облике проступила безнадежность. Она протянула супругу трость с серебряным набалдашником и засеменила сбоку, поддерживая его, похожая на перекинутый через его руку плащ.

Увидев, что Роза ждет на нижней площадке, Эшес вздохнул с облегчением и шепотом велел ей привести подмогу. Еще наверху, прикидывая, кто из жителей Пустоши мог бы откликнуться, остановил выбор на Валете и плотнике. Толку от сказителя не будет, но хоть числом возьмут. Если бы мужчина на секунду выпустил Твилу… но он ни на шаг ее не отпускал. Эшес боялся, что Роза удивится просьбе и чем-то их выдаст, и порадовался, когда этого не произошло. Мельком взглянув на мужчину и убедившись, что тот ничего не заметил, он громко попросил ее принести из кухни хлеба с ветчиной.

– Одна блестящая мысль за другой, хирург! – прокомментировал гость, хромая сзади. – От гениальной ее отделяет только бутылка портвейна. Захвати-ка и его, нежная Роза.

Роза кивнула и скрылась на лестнице, ведущей в кухню.

Мужчина устроился в кресле, усадив Твилу на ковер перед собой, и положил руку ей на плечо. Другой он опирался на трость.

Эшес облокотился о каминную полку.

– Итак, – нетерпеливый жест, – можешь начать дозволенные речи[34]. Мне не терпится узнать, почему моя правдивая жена солгала. Тебе нечего опасаться, милая. – Он сжал ее плечо. – Я знаю, ты не виновата.

А Твила и не боялась. К чему страх, если от него все равно никакого проку? Можно трястись сколько угодно, но ничего от этого не изменится. Она сидела, глядя в пламя, извивающееся в очаге, и не ощущала ровным счетом ничего. Не чувствовала, как колется жесткий ворс ковра, и как горяча ладонь, лежащая на ее плече, и как сухой жар овевает щеки. Она слушала мастера – не сами слова, а его голос, стараясь не упустить ни единой паузы, интонации, ударения, зная, что слышит его в последний раз.

Огонь в камине танцевал рыжим цветком, топча угли. Знали ли они, что, по завершении этого танца, обратятся в пепел? Оранжевые пальцы сперва обманчиво-мягко поглаживали их, потом раскрывали пятерню с голубыми язычками когтей и наконец с треском сминали темные комочки, и тогда летели искры, прожигая дырочки в ковре и ее подоле. Время от времени угольки вываливались из очага. Твила раздавила один такой пальцем и поднесла его к глазам, наблюдая, как кожа под налипшим черным крошевом покраснела и вздулась пузырем.

Под музыку огня и слов вернулось прошлое. Воспоминания хороши тем, что в них ты снова можешь оказаться где угодно, но тебе уже не нужно бояться, или плакать, или смущаться. За тебя это уже сделала та, другая, из глубин памяти. А тебе остается лишь снимать пленку былого, слой за слоем, действуя аккуратно и стараясь не повредить хрупкого полотна.

Домик в лесу, старый и неуютный, но все равно родной. Мать, которую она никогда не знала, но чей образ наполнял это место. Порой он терял четкость, отступал в тень, бледнел, и тогда Твила боялась, что он и вовсе исчезнет. Происходило это от слов, обидных, колючих:

Позор.

Неумеха.

Подкидыш.

Так бормотал отец, возвращаясь под вечер и швыряя ей их будущий ужин, заранее зная, что она его испортит. Изредка это был гусь, жирный и ухоженный, но чаще тощая куропатка или костлявый заяц, иногда ежик или барсук.

А потом отец устраивался у жаровни, постепенно становясь все раздражительнее. И пока она избавляла принесенную плоть от оболочки и обмазывала ее глиной, чтобы запечь в углях, искоса поглядывал на нее, ища сходства с собой. Тщетно. Твила его тоже не находила.

Приятнее всего лес ранней весной и летом. Много ягод, съедобных кореньев, вода в ручье чистая, и лед не хрустит на зубах. И обувь – не нужна. Земля, пахнущая хвоей и солнцем, и лишь слегка колючая. Прогретая днем, и влажная, прохладная ночью. И птичьи голоса.

И сны, такие яркие, в которых все понарошку, но гораздо интереснее, чем в жизни. Откуда они такие брались? Ведь она никогда не бывала дальше соседней деревни, да и там лишь за крайней надобностью, и чтоб продать вышивку. Зато ночью, стоило закрыть глаза, из кирпичиков сна вырастали роскошные особняки, складываясь в горы резного мрамора, открывались двери, скрывавшие восхитительные тайны, а в рот падали вишенки с невообразимых кремовых тортов. Ночью можно было плавать в лазурной воде, тыкая пальцем в светящиеся колпачки, похожие на прозрачные грибы, и парить высоко в небе, примостившись на спине у птицы и сделавшись такой же невесомой, как одно из ее перышек, и болтать с людьми, и не только…

А потом был вечер, когда отец вернулся с пустыми руками, бледный, трясущийся. Несколько дней он не выходил из дома и ее не пускал. Твила пряталась от его гнева на чердаке, с тоской наблюдая, как солнце и луна сменяют друг друга, и уговаривая желудок потерпеть. Но особенно жаль было упущенных встреч с Ранней женщиной. Та как раз обещала рассказать что-то важное, что-то про Твилу…

Наконец отец позвал ее вниз и наказал сходить в деревню, даже сунул мелочь – купить копченого сала и хлеба. Перебирая кругляшки, Твила прикидывала, что хватит еще и на пару кусочков сахара… На полпути она повернула обратно, вспомнив про шаль.

Увидев, что она вернулась, отец страшно обозлился:

– Дур-ра!!

Но хорошенько наподдать не успел.

Снаружи послышался шум, в окне мелькнула конская грива, лоснящаяся, как черное масло, и дверь распахнулась без стука.

Чтобы войти, высокому господину пришлось пригнуться. Как неуместно он здесь смотрелся. Богатый камзол, начищенные сапоги и запах, сладкий, чужой и опасный. Кожа нежная, как у девушки, и пальцы, сгибающие подковы…

Твила потом не раз удивлялась, как такой тонкой оболочке удается его удержать – все равно как лить кипяток в мыльный пузырь. Будь у людей снаружи то же, что и внутри, его кожа была бы густо-багровой и дымилась.

При виде ее он замер. Узнал. Даже раньше, чем она его.

Рукояткой хлыста поддел подбородок, заставляя взглянуть в глаза.

Твила сидела возле очага, глядя в огонь и не чувствуя, как холеные пальцы лениво перебирают пряди, порой вынуждая отклоняться назад, почти касаясь затылком его колен. Ему всегда нравились ее волосы.

Теперь говорил он, а мастер слушал, молча, с недоверием.

– Я пришел за компанию с управляющим отца