Шрифт:
Закладка:
Если б Твила знала заранее… Но ее ведь никто не предупреждал, что со снами нужно быть осторожнее, чтоб ненароком не попасть в чужой.
– Сама виновата, – пробормотал отец голосом, в котором мешались злость и вина. – Зачем вернулась…
Так Твила узнала, что цена ей ровно три куропатки.
Но в большом доме ей довелось побывать лишь однажды. Надменный старик, в чертах которого угадывались приметы ее спутника, и слышать не хотел о том, чтобы она там осталась.
И Твила, глядя на свои грязные ноги и восхитительные шелковые ковры под ними, отлично его понимала.
Левкротта поселил ее в охотничьем домике и навещал каждый вечер. Приносил книги, с картинками и большими золотыми буквами в начале страницы, сладости, обернутые в блестящую фольгу и оставлявшие на пальцах сладкую пыль, и платья с кучей оборок, пуговок и крючков. Тесные и неудобные. Твила снимала их, как только он уходил.
Был ли он плохим человеком? Наверное, нет… Просто слишком нетерпеливым, слишком несдержанным, слишком вспыльчивым.
Очень много «слишком» для нее, неловкой и неуклюжей…
Иногда ей казалось, что он появился на свет не в том мире – мире, где все слишком медленно для него.
И каждый раз, когда она ошибалась, приходилось худо. А ошибалась она часто. Поэтому на туалетном столике поселилась серебряная пудреница. Не помогало…
Зато платьев и сладостей после такого прибавлялось. И извинений, искренних, покаянных.
Любил ли он ее, как говорил? Наверное… только она не хотела, чтоб ее любили. А ведь когда-то мечтала об этом – чтоб папа полюбил за хорошо пропеченного ежика и забыл, что она:
Позор.
Неумеха.
Подкидыш.
«Лю-бовь».
Вытянуть губы трубочкой, а потом сложить колечком. Слово короткое, а сколько за ним стоит. Жуткое слово.
Любить больно, а быть любимой страшно.
А потом была кровь, а неделю спустя – платье, из плотной и блестящей ткани, совсем как у взрослых дам. Он сам зашнуровал корсет.
Три капли духов – на темя, запястья и шею. Фрукты вместо сладостей и цветочное вино…
Сбежала она под конец срока. Но не к отцу – стыдно, он первым вернул бы обратно… Она ведь плата…
Эшес слушал развалившегося в кресле мужчину, бросая незаметные взгляды в сторону двери. Роза выскользнула из дома под предлогом того, что хлеб закончился, и давно должна была вернуться. Не нашла? Или отказались прийти?
Твила сидела на том же месте и в той же позе, покорно подставив голову под ленивые ласки и отрешенно глядя в огонь. Ни единой эмоции – гнева, горечи, смущения, удивления, – словно речь шла не о ней, о ком-то другом. Она была похожа на куклу, но не из тех, в кисейном платье, шелковых панталонах, с кружевным зонтиком и идеальными кудряшками. А второго типа: грустную и молчаливую, с бледной кожей, болотными глазами и черными волосами. Обманчивая невзрачность обычно служит им лучшей защитой против таких, как Левкротта Данфер, которые отдают предпочтение первой разновидности. Но только не в этот раз. Этот разглядел. Зачем она ему? Слишком хрупка для него, не приученного к бережному обращению. Ведь, когда у балованных детей что-то ломается, им попросту покупают новое.
Однако этот не привык отступаться, пошел против воли отца – отсюда и прорехи в карманах.
– Старый хрыч все равно скоро помрет. Других наследников нет, а перед смертью все отчего-то торопятся уладить земные дела, будто там им будет не все равно.
– Зачем она тебе?
Прежде чем ответить, мужчина повертел стакан, глянул сквозь золотисто-палевую линзу портвейна и сделал глоток. И, когда поднял глаза, казалось, напиток теперь плещется в них.
– Я люблю воображать людей комнатами, хирург. Вот ты, например, был бы чуланом, серым и скучным, с одним-единственным пыльным скелетом в углу, в окружении швабр. Ну а я салон, с золотой лепниной, обитыми шелком стульями и ворсяным морем ковра. Так и жил много лет, не зная, что мой дом из бумаги… пока эта девчонка не зашла со свечой. Да она сама напросилась!
– Значит, чулан, тесный и серый?
– Именно, – еще один глоток. – Такие, как ты, даже грешат скучно. Ну, скажи, что самого страшного ты натворил в жизни? Не перевел старую каргу через дорогу? Ушел пораньше с работы? Мочился в городской фонтан? – Он сделал паузу, словно всерьез приглашая к откровению. Эшес промолчал. – Так я и думал. Не было даже этого. А знаешь почему? Просто у таких, как ты, не хватает… не знаю чего: смелости? Воображения? Вы все делаете наполовину, с вечной оглядкой на кого-то – так, будто впереди целая вечность, и шансов будет предостаточно. Но дело не в сроках, нет. Думаю, даже знай ты наперед, что сегодня твой последний день на Земле, и тогда бы встал в урочный час и отправился на обход. Еще бы и извинился вечером перед Костлявой, что заставил ждать. Вы и любить-то толком не умеете… И вроде стараетесь, а выходит все равно что-то пресное и невнятное, как недоваренная каша. Вот тут у меня теорий нет.
– Предлагаешь брать пример с тебя?
– Почему нет? – Мужчина провел пальцем по губам Твилы, обрисовывая изгибы. – Люблю, как умею. Но хуже всего у твоей породы дела обстоят с совестью. Единожды оступившись, вы в жизни не позволите себе об этом забыть. Будете изводить и себя, и окружающих. Кстати, почему? Нет, я искренне хочу понять… Хотя можешь не отвечать. Думаю, вам просто нравится это чувство, нравится ощущать себя страдальцами, расковыривать струпья совести. Тогда вам кажется, что вы что-то меняете. Но я открою маленький секрет, хирург, – он наклонился вперед и понизил голос до заговорщического шепота, – не меняется ровным счетом ничего. Это лишь видимость деятельности. Кому нужно ваше раскаяние, если дело уже сделано?
– Хочешь сказать, лучше жить без совести, как ты?
– Хочу сказать: либо имей мужество, совершив неблаговидный поступок, не прикрываться раскаянием, либо не совершай его вовсе.
– Ты, как я погляжу, очень мужественный человек.
– По крайней мере, честный перед самим собой.
Мужчина, видимо, устал сидеть и принялся расхаживать по комнате, опираясь на трость, морщась, но при этом не в
