августа или начале сентября 1923 г. он прибыл в Москву, где в ходе длившихся неделями совещаний его, очевидно, убедили занять более оптимистическую позицию. Что касается «левых» — Аркадия Маслова, Рут Фишер и Эрнста Тельмана, — приехавших в Москву вскоре вслед за Брандлером, то их не потребовалось убеждать присоединиться к сторонникам скорого выступления. Зиновьев объявил «22 миллиона немецких рабочих» будущими солдатами Красной армии и не побоялся предсказать, что к ним присоединятся еще «7 миллионов сельскохозяйственных рабочих». Сигналом к революции должно было послужить вступление коммунистов в саксонское правительство. Заняв эту стратегическую позицию, они смогли бы организовать вооружение рабочих. Троцкий хотел, чтобы «немецкий Октябрь» пришелся на совершенно определенную дату — пятую годовщину 9 ноября 1918 г. Но Брандлеру удалось добиться принятия более гибкого подхода к определению даты выступления: революция должна была начаться в конце октября или начале ноября. Первого октября Зиновьев инструктировал ЦК КПГ: коммунисты должны вступить в саксонское правительство, пока «люди Цейгнера» на самом деле готовы защищать Саксонию от Баварии и фашистов. Дальнейшие его инструкции дословно гласили: «Незамедлительно вооружить от 50 000 до 60 000, генерала Мюллера игнорировать. То же самое в Тюрингии»{220}.

В то время пока в Москве готовили немецкую революцию, кризис в Германии усиливался. Прекращение пассивного сопротивления не принесло ожидаемого внешнеполитического эффекта: Пуанкаре, как и прежде, отказывался вступить с имперским правительством в официальные переговоры. С другой стороны, кабинет Штреземана отказывался дать согласие на французское требование, согласно которому немецкие чиновники Рура и Рейна должны были присягнуть оккупационным властям. На Руре все более провокационно выступали сепаратисты, которым французские и бельгийские власти оказывали частично открытую, частично тайную поддержку. 30 сентября сепаратисты устроили в Дюссельдорфе большую демонстрацию, в ходе которой произошли кровавые столкновения с немецкой полицией, которая в результате была окружена и разоружена французскими оккупационными войсками. В стычках с сепаратистами принимали участие также нелегальные Пролетарские сотни КПГ. В Дюссельдорфе они сражались якобы даже с использованием ручных гранат. Однако в целом индустриальный район после завершения пассивного сопротивления первое время оставался спокойным. Когда окружное руководство КПГ 27 сентября призвало провести однодневную всеобщую забастовку в знак протеста «против правительства Штреземана — Гильфердинга» и «французского империализма и сепаратизма», в ней приняло участие только около половины рабочих коллективов{221}.

Обострение внутреннего кризиса в конце сентября можно в большей степени отнести на счет предпринимателей, чем коммунистов. 30 сентября владельцы шахт, свободных от оккупации областей, приняли в г. Унна решение, которое можно трактовать только как целенаправленный вызов, брошенный государству и рабочему классу. Согласно нему с 8 октября продолжительность рабочего дня в горной промышленности должна была быть увеличена с семи до восьми часов, включая время погружения в шахту и подъема из нее. Тем самым должен был быть восстановлен довоенный порядок. И хотя представители тяжелой промышленности и Имперский союз немецкой промышленности уже давно объявили отказ от восьмичасового нормального рабочего дня неизбежным, принятое в Унне решение далеко выходило за рамки этого требования: горнопромышленники фактически потребовали нарушения имперского закона от 17 июля 1922 г., предусматривавшего для горных предприятий семичасовое время нахождения рабочих в шахте. Сверхурочная работа регулировалась, согласно этому закону, тарифными соглашениями.

Первоначально Уннское решение не было опубликовано, его только передали правительству, выступавшему фактическим адресатом. Директора шахт едва ли могли рассчитывать на то, что правящие социал-демократы подчинятся давлению со стороны предпринимателей. Все говорит в пользу того, что акция 30 сентября имела своей целью взорвать изнутри кабинет Штреземана. После того как пассивное сопротивление было завершено, Большая коалиция, прежде всего с точки зрения Гуго Штиннеса, выполнила свою задачу: социал-демократы взяли на себя ответственность за необходимое, однако непопулярное внешнеполитическое решение. Что касается больших проблем во внутренней политике, то их можно было решить, как считал по крайней мере самый влиятельный человек среди немецких предпринимателей, только в борьбе с СДПГ{222}.

Министры — социал-демократы, в свою очередь, ни в коей мере не были невосприимчивы к идее того, что сверхурочный труд неизбежен, если Германия хотела добиться экономического оздоровления. Они не протестовали, когда их коллега, политик от Центра и министр труда Браунс, 1 октября 1923 г. на заседании совета министров категорически констатировал, что восьмичасовой рабочий день в существующей форме сегодня сохранить невозможно и его необходимо заменить так называемым «предельным санитарным рабочим днем», т. е. повысить производительность труда без нанесения вреда здоровью работников. Социал-демократы также не протестовали, когда Браунс потребовал для горной промышленности введения восьмичасовых рабочих смен, включая время погружения в шахту и подъема из нее, а министр экономики Роймер, в свою очередь, — усиленной защиты жизненно важных предприятий и запрета забастовок сельскохозяйственных рабочих во время уборки урожая. В ответ на это вице-канцлер Шмидт заявил только о целесообразности провести необходимые меры без большой общественной дискуссии. Предложение Штреземана, согласно которому на следующий день на рассмотрение рейхстага должен был быть предложен закон о наделении правительства чрезвычайными полномочиями в финансовой, социальной и хозяйственно-политической областях, нашло поддержку всего кабинета.

Ключевое слово «полномочия» впервые прозвучало 30 сентября в ходе дебатов из уст министра труда Браунса и было подхвачено министром финансов Гильфердингом. Министр внутренних дел Зольман также очевидно не в последнюю очередь подразумевал вопрос продолжительности рабочего дня, когда он на этом же заседании кабинета заговорил о «диктаторских мерах». Министры — социал-демократы, очевидно, исходили из того, что их партия в крайнем случае готова взять на себя ответственность за временный отказ от восьмичасового рабочего дня опосредованно, т. е. в результате наделения правительства чрезвычайными полномочиями, но не непосредственно, в результате поддержки нового закона о труде. Таким образом, практиковавшаяся до этого момента коалиционная политика определенным образом аннулировала сама себя: по мнению министров — социал-демократов и кабинета Штреземана в целом, парламентскую систему могло спасти только временное частичное обособление исполнительной власти. Также, как и параллельно обсуждавшиеся планы о временном наделении рейхсвера высшей государственной властью, дискуссия по поводу закона о чрезвычайных полномочиях правительства была знаком того, что Германия тем временем переживала тяжелейший кризис с момента путча Каппа — Лютвица.

Но что бы там члены кабинета от СДПГ не считали неизбежным, они ни в коем случае не могли быть уверены в том, что руководство партии и парламентской фракции разделяет их мнение. В ходе межфракционных консультаций утром 2 октября 1923 г. председатель СДПГ Герман Мюллер занял намного более жесткую позицию, чем министры — социал-демократы. От лица партии он выступил с жесткой критикой по баварскому вопросу. Что же касается требований о расширении полномочий правительства, Мюллер не отклонил их с порога, при этом отдельно упомянув, косвенно критикуя своего партийного товарища