настолько замечтались о своей славе, что пропустили его, будто герои из басен этого старого барана Лафонтена. Ужасно, что он любит муравья больше, чем кузнечика и лягушку, которая хотела быть большой, хотя это вполне безобидное желание, или несчастную молочницу, что разбила кувшин с молоком; он вечно бьет лежачих.

– Да, он противный, – поддержал ее Ричард Куин. – Мы как раз проходим Le Corbeau et le Fromage[95]. Он точно доволен, что у несчастной птицы украли кусочек сыра.

– Рёскин тоже был бараном, – сказала я. – «Сезам и Лилии»[96] отравили мне весь триместр. Там все про то, что женщина должна вести себя как королева. С какой стати, когда полно других, по-настоящему интересных занятий?

– Только подумать, что мы забиваем себе головы такой ерундой, когда могли бы играть на фортепиано, – согласилась Мэри.

Дела у нашей семьи и впрямь шли очень хорошо. Мы с Мэри были одержимы музыкой, как и подобало нашему предназначению, и наши отношения с Корделией существенно улучшились благодаря уверенности, такой же абсолютной, словно мы прочитали эту новость в «Таймс», что Корделия скоро перестанет играть на скрипке и выйдет замуж. Мама была нами очень довольна, хотя подчас ее расстраивал Ричард Куин. Помню, однажды она провела рукой по лбу и озабоченно сказала: «Он словно ртуть». Впрочем, чаще он делал ее неимоверно счастливой, более восторженно счастливой, чем это было под силу любой из нас, особенно когда соглашался показать, на что способен, если позанимается музыкой. Ричарда Куина никогда не стесняли социальные ограничения Лавгроува, даже в самом мрачном болоте он непостижимым образом обнаруживал интересные и незнакомые для себя общества, в которые умудрялся влиться невзначай. Он нашел каких-то музыкантов-любителей, игравших камерную музыку у себя дома, и, хотя все они были взрослыми, а он – всего лишь школьником, сделался их флейтистом. Как-то раз мама сходила послушать их репетицию, и мы засмеяли ее, потому что, вернувшись, она с возмущением сказала:

– Жаль, Моцарт не слышал, как Ричард Куин играет на флейте.

Оказалось, что Моцарт, как и другие великие музыканты, пожаловался однажды, что флейтисты никогда не попадают в такт; и, на миг поддавшись нелепой материнской логике, она решила, что он проявил непозволительную нерадивость, не сумев предвидеть абсолютный слух и изумительную, непринужденную, беспечную исполнительскую технику ее сына.

Но земля снова треснула под нашими ногами. Папа наконец решил написать книгу – не просто памфлет, а полноценную книгу. Первое время он очень радовался своему начинанию и недоумевал, почему так долго с этим тянул. Он перечитал много старых книг, прочитал много новых и обсуждал их с самим собой, меряя шагами сад, и с течением недель рукопись на его столе становилась все выше и выше. Но через какое-то время она перестала расти, и, хотя чтение было необходимо ему как воздух, он стал читать намного меньше, чем раньше. Потом мы с тревогой заметили в нем знакомую перемену. Он стал вести себя самоуверенно, по-светски, небрежно одеваться, редко бывать дома и приводить к нам каких-то случайных знакомых. Мы поняли, что папа снова впал в отчаяние от положения дел в мире и решил отбросить негодное орудие интеллекта и довериться слепой удаче, которой, как ему казалось, были обязаны своими успехами те, кто обладал другим складом ума.

Мы вновь предвидели горе для нашей матери и лишения для нас всех – ни поездок на отдых, ни новой одежды, ни концертов, – и ждать катастрофы пришлось недолго. Но она обрушилась на нас в еще более жесткой форме, чем когда-либо раньше. Около недели полдюжины рассерженных мужчин приезжали к нам в кебах, уезжали и возвращались всё такими же сердитыми. Я ни на секунду не верю, что отец совершил что-то преступное или незаконное. Он просто чем-то вывел их из себя. Но раньше он никогда не приводил в бешенство стольких людей одновременно. Однажды вечером они пришли все вместе и не уходили, пока мы не легли спать. Наконец хлопнула входная дверь, и мы еще несколько часов слышали, как в комнате под нами мама изумленным голосом задавала один вопрос за другим, а когда папа отвечал на них со своим презрительным смехом, требовала следующего ответа. Потом папин голос сорвался на высокой ноте, уверяя, что мама поднимает шум из ничего. Мы знали, что он говорит неправду, потому что и сами лгали с такими же интонациями. Неожиданно стало светло, и мама стояла в дверях, говоря нам, что если мы не поторопимся, то опоздаем в школу, – мы каким-то образом проспали.

Тот кризис миновал. Наши кризисы всегда проходили. Мы с Мэри с пониманием кивнули друг другу и сказали:

– Вот видишь, в конце концов все обошлось.

В те времена служба во флоте протекала более праздно, некоторые морские офицеры чрезвычайно много читали на борту и набирались очень странных идей; едва выйдя в отставку, они становились проповедниками всевозможных эксцентричных религиозных или политических движений. На выручку папе пришел некий старый адмирал, проникшийся в дальних плаваниях его трудами. Мы были благодарны ему, но довольно сдержанно, потому что он не смог спасти нас окончательно. Папа, как обычно, немедленно вычеркнул воспоминания о том, как стоял на пороге катастрофы, и не испытывал никакой неловкости, а только презрение к миру, естественное для человека, не помнящего неудач. Но угроза краха, которую он отказывался признавать, по-прежнему нависала над ним и не прошла для него бесследно. Больше всего меня тревожили его руки. Они были красивой формы и раньше всегда казались живыми и деятельными; даже когда он читал, они шевелились и подергивались в ходе его спора с автором. Стоило бросить на них один взгляд, как становилось ясно, что он умеет ваять, рисовать и резать по дереву. Теперь же они были неподвижными и грязными, но не так, словно он их не мыл, а как будто что-то мутное выходило изнутри наружу. На тыльных сторонах его ладоней всегда росли темные волоски, но теперь они поседели и стали длиннее и гуще. Его запястья истончились и выглядели такими же потрепанными, как манжеты его старого костюма, а рукава на них висели.

Но изменилось не только его тело. Когда я вижу слово «отчуждение», то сразу вспоминаю наши отношения с отцом в то время. Иногда это слово ошибочно употребляют в качестве синонима для враждебности, но подлинное его значение описывает нашу ситуацию. Отец не испытывал ни к кому из нас неприязни, но стал нам чужим. Между нами не было теплоты. Он по-прежнему одобрял нас, говорил, что у нас хорошие походки и мы ровно держим спины, и предупреждал, что с любой внешностью мы будем выглядеть дурнушками, если станем сутулиться и выпячивать подбородки, он подавал мяч Ричарду Куину в саду и отмечал, что тот отбивает все лучше, но казалось, что его в нас не интересовало ничего, кроме этих качеств, за которые он нас хвалил. Мы подозревали, что будь мы невзрачными и неуклюжими, то не удостоились бы его внимания. Он сохранял кое-какой интерес к Ричарду Куину и Розамунде, но мы не ревновали. Мы знали, что в толпе подростков, которые для него ничего не значили, он бы сразу выделил их, потому что Ричард Куин был его единственным сыном и хорошо играл в спортивные игры, а Розамунда была высокой и светловолосой, а он любил высоких светловолосых женщин. Они и сами понимали, что его благосклонность объясняется только этим, и старались не смущать его слишком теплым откликом.

Но порой от Розамунды была особенная польза. По вечерам она и ее мать приносили свое шитье в гостиную, устраивались на диване и беззвучно возились с тонкими тканями в своих подолах, пока мама давала уроки мне и Мэри. Потом, когда одна из нас играла, мама неожиданно говорила: «Остановись, дорогая». Какой бы сосредоточенной на музыке она ни казалась, она всегда чувствовала, что в комнату вошел папа. Он вставал в дверях с длинной светлой перьевой ручкой в руках и усталым голосом говорил, что больше не в состоянии писать и будет рад, если Розамунда сыграет