их способности. Констанции и Розамунде он выделял так мало денег, что, хотя они бывали у нас только на каникулах и по выходным, им приходилось брать свое шитье с собой. Но они добродушно объясняли, что шьют очень медленно, а потому им нужно непрерывно работать, и своим усердием они привнесли в наш дом атмосферу умиротворенной расслабленности, и вскоре мы подстроились под их легкий темп. Они садились на лужайке в два глубоких плетеных кресла, которые мы нашли в доме, когда только приехали, клали себе на колени чистую ткань, доставали из сумок отрезы шелка и батиста, чтобы создавать наряды для женщин, едва ли более богатых, чем они сами, но которым больше повезло с их защитниками, и по несколько часов очень спокойно работали. Из-под пальцев Констанции по подолу нижней юбки медленно стекала фигурная кайма, тени от рощи двигались по лужайке, Розамунда делала стежки на груди ночной сорочки, пока они постепенно, словно распускающийся бутон, не складывались в монограмму. Во второй половине дня мы шли гулять – Ричард Куин всегда рядом с Розамундой – и обходили свои любимые особенные места, которые есть у каждого ребенка вблизи его дома, не забывая в правильное время года заглянуть сквозь решетку на дом, пустовавший так долго, что все розовые кусты превратились обратно в шиповник, покрытый плоскими медно-красными цветками, и переросли забранные ставнями окна первого этажа. Появились у нас и новые радости. Ричарду Куину легко давались арифметика и математика, он любил числа как таковые. Мы шли по какой-нибудь длинной скучной улице, и он в восторге замирал, когда мы подходили к дому, чей номер представлял собой одно из тех простых чисел, которые относятся к виду четырежды что-то плюс один и всегда могут быть представлены в виде суммы двух квадратов[86]. При виде них он чувствовал то же самое, что, вероятно, чувствует какой-нибудь любитель роз, когда набредает в саду на особенно крупный, яркий и душистый цветок; нам же они, разумеется, казались одинаковыми. Он составил таблицу с этими простыми числами, и мы носили ее с собой. Однажды мы пережили несколько восхитительных мгновений, когда раньше него обнаружили на бесконечной уродливой улице со множеством лавок номер двести восемьдесят один.

Во время этих прогулок Розамунда была совершенно счастлива. Она оказывала на нас с сестрами огромное влияние, мы на нее равнялись, но свободнее всего она чувствовала себя с нашим младшим братом, и теперь, когда он подрос, стало видно, что она застряла на другой стадии развития. Он заговаривал про факты и идеи, он узнавал о них в школе и из книг и журналов, которые рано начал читать, а она отвечала ему на уровне детских стишков. Но как бы ей ни нравилось с нами гулять, она всегда безропотно возвращалась домой вовремя, чтобы в надлежащий час снова взяться за работу, и в этом тоже служила мне примером. У меня возникли трудности с занятиями: под маминым руководством я достигла, возможно преждевременно, того уровня технического мастерства, на котором дух слабеет и попадает в пустыню. Кротость Розамунды и то умиротворяющее зрелище, какое являли собой она и ее мать, когда сидели с бледными изысканными тканями на коленях и не отрывали глаз от своих неторопливых рук, всегда напоминали мне, что я склонна «впадать в состояния», и возвращали меня к фортепиано.

Способность Розамунды делать нас спокойными и прилежными влияла не на всех одинаково. Ей поддавалась Корделия; она играла на скрипке не лучше обычного, но беспрестанно. Однако Ричард Куин оставался неуязвим. В некотором смысле все у него складывалось хорошо. Мы волновались, когда он перешел в школу для мальчиков постарше, потому что он был очень хорошеньким, походил на девочку и любил все делать по-своему. Но в новой школе он пользовался гораздо большей популярностью, чем мы в своих. Во-первых, он хорошо играл в спортивные игры. Он весьма свободно обращался с мячом; когда он бросал его, отбивал битой или пинал, мяч вытворял что-то такое, чего не ожидал никто, кроме него, и Ричард Куин, смеясь, пользовался всеобщим изумлением. Кроме того, он быстро бегал. Он хорошо учился, арифметика и математика стали для него очередной игрой, но он то и дело не выполнял домашние задания. Он пренебрегал ими ради музыки, но это ничего не меняло, потому что он не проявлял прилежания и в ней. Ему больше нравилось играть на разных инструментах, чем по-настоящему хорошо осваивать какой-нибудь один. Как и Корделия, он обладал абсолютным слухом, какого не было ни у мамы, ни у Мэри, ни у меня, и гораздо лучшей музыкальной памятью, чем у любой из нас. У него очень рано появилась скрипка, один из его учителей подарил ему инструмент, который передавался в его семье из поколения в поколение. Люди постоянно что-то ему дарили. Отец одного из мальчиков подарил ему флейту, а блок-флейта была у него всегда, так что, считая фортепиано, для начала в его распоряжении имелось четыре инструмента. Но ни на одном из них он не занимался как следует. Больше всего ему нравилось играть на флейте или на блок-флейте в конюшне или в саду для Розамунды, сочиняя вариации старых мелодий, иногда такие нелепые, что нельзя было не рассмеяться, а иногда – новые мелодии, что очень сердило маму.

Помню, однажды она резко подняла окно в спальне, высунулась из него и крикнула:

– Что пользы во всех этих излияниях, если ты не желаешь сесть и изучить гармонию и контрапункт?

Как и все люди искусства, она боялась импровизации, хотя, разумеется, понимала, что нельзя называться человеком искусства, не умея импровизировать.

– Это все равно что… Все равно что…

– Бульканье? – предположил Ричард Куин, очень серьезно глядя на нее снизу.

– Да, вот именно, бульканье, – согласилась она и с грохотом опустила окно, когда он засмеялся и помахал ей флейтой.

Но это было неважно. Мы знали, что в конце концов все у него сложится лучшим образом. В то время, целый год или даже два, наши дела шли очень хорошо. Папа наслаждался необычайным успехом и процветанием, которые неожиданно последовали за его вмешательством в дело Филлипс. Примерно через две недели после того случая мистер Пеннингтон приехал к нему в своем экипаже и ворвался в наш дом, его красивые каштановые кудри взлохматились и разметались от волнения. Не успела я провести его в кабинет, как он схватил папу за обе руки и воскликнул:

– Право, я должен перед тобой извиниться! Теперь я вижу, что в тот день ты явился в Палату общин, чтобы оказать мне и дяде величайшую услугу! Я совершенно неверно тебя понял! Ты пришел, чтобы предостеречь меня, а мы с дядей подумали, что ты выворачиваешь нам руки, и любви к тебе с нашей стороны это не прибавило. Но, ей-богу, если бы ты не сказал нам то, что сказал, мы бы сегодня попали в ужасный переплет!

– Лежать, Ровер, лежать, – сказал отец.

Мистер Пеннингтон озадаченно взглянул на пол.

– Мне показалось, здесь мой пес, – объяснил отец. Собаки у нас не было никогда. – А что, собственно, произошло?

– Сегодня утром Лудост сошел с ума.

– Ну, и что твой дядя говорит насчет учреждения апелляционного суда теперь? – осведомился отец.

Но мистер Пеннингтон непременно хотел рассказать свою новость до конца.

– Да еще в таком людном месте, бог его знает, что бы мы делали, если бы ту бедную женщину повесили, такое не замнешь, но, с твоего позволения, вряд ли то, что я скажу, будет интересно юной мисс Роуз, ведь это у нас мисс Роуз, не так ли?

В тот день я его больше не видела, но он бывал у нас еще очень много раз. Он упорно искал в отце благосклонного оракула и приезжал советоваться с ним всякий раз, когда его ставила в тупик какая-нибудь политическая проблема. Отцу, у которого теперь было довольно мало последователей, нравилась преданность этого молодого человека, его здоровье, красота и то, как он, не скрываясь, разевал рот от изумления, когда слышал что-нибудь, чего раньше не знал. Но папа был бы еще более доволен,