на то что мы испытывали огромное облегчение, мы горячо любили тетю Лили и радовались, что она уезжает с таким хорошим человеком. Ибо он и впрямь был очень добрым, хотя и удивительно практичным. Когда они с папой пили херес с печеньем в гостиной, пока тетя Лили заканчивала сборы, мы услышали, как он сказал, что все отговаривали его жениться на Милли, а он просто велел им не лезть не в свое дело, хоть и понимал, что они имели в виду. Но они ошибались. С тех самых пор она стала честной и чистой, как брильянт, он повторил это дважды. Он не мог бы пожелать себе лучшей жены, и, если она говорит, что тетя Лили нужна ей в «Псе и утке», пусть будет так. Хотя он признался, что хотел бы видеть за стойкой своего лицензированного заведения кого-нибудь другого, особенно после такой видной девушки, как Руби.

– Ее лицо, – грустно сказал он, и его щеки еще сильнее обвисли; он повторил это еще раз, когда мама спустилась, чтобы увидеть его, и рассказала, какое впечатление произвела на нас тетя Лили своей преданностью сестре и бескорыстным горем. Он всем своим видом дал понять, что мама, возможно, придает слишком много значения временным неприятностям, тогда как он сожалел о трагедии постоянной. Но он желал тете Лили добра и надеялся помочь ей смягчить эту трагедию. Когда она, садясь в догкарт, заплакала из-за расставания с нами, он шлепнул ее пониже спины и велел не распускать нюни.

Когда экипаж с цоканьем скрылся из виду, мама, державшая папу под руку, вздохнула: «Ну, вот и всё», мы вернулись в дом, и Кейт, которая шла последней, с церемониальным грохотом захлопнула дверь. Корделия побежала наверх и стала заниматься на скрипке, а мы пошли в гостиную. Ричард Куин нашел три мячика, которыми обычно жонглировал, и ушел с ними в сад. Мэри топталась рядом с фортепиано, с нетерпением ожидая, когда мама даст ей урок. Мы думали, что папа сразу пойдет в свой кабинет, но ему, казалось, хотелось побыть с нами. Он подошел к столу, где стояли херес и печенье, взял одно печенье и стал грызть его у французского окна. Мы тоже взяли по печенью и присоединились к нему.

– Смотри, Клэр, все кусты и большинство деревьев покрылись листвой, – сказал он маме. – Уже почти лето. Эта история началась в середине зимы.

– Да, Пирс, это время для бедняжек длилось очень долго, – вздохнула она.

– Оно длилось очень долго и для тебя, – сказал он.

– Как и для всех нас. Особенно для тебя, ведь у тебя было множество других забот. О, сколько ты для них сделал! А я даже не успела спросить, как тебе это удалось.

– Сам не знаю, – ответил он с напускной беспечностью. – Но главное не в том, сколько у кого забот, а, скорее, в том, что, пока ты ими занят, время утекает сквозь пальцы. Ты всегда так любила весну, а в этом году совсем ее не видела.

– Ну, мы еще наверстаем упущенное, как-нибудь съездим в Кью и Ричмонд. И дети будут очень рады, если ты возьмешь их на речку.

– Да, непременно возьму, – сказал он, и после того, как мы пару минут жевали печенье в тишине, грустно добавил: – Жаль, что мы так далеко от реки и никто из детей не умеет как следует управляться с веслами. Мы с братьями научились гребле на озере, когда были намного младше Ричарда Куина.

– О, дорогой, они еще научатся, ты так хорошо с ними ладишь, – сказала мама и умолкла, глядя в окно и надкусывая печенье. Потом она пробормотала: – По справедливости говоря, этот человек был невыносим. Но все равно она страшная женщина. – Что-то снаружи привлекло ее внимание, и она, поперхнувшись, взмахнула печеньем в сторону сада, чтобы указать на что-то очень важное, о чем сообщит нам, как только сможет говорить. – Вторая сирень из четырех в том ряду почти расцвела, смотрите, на ней уже несколько цветов, – провозгласила она. – Она всегда распускается первой. Интересно почему? – Ее рот озадаченно приоткрылся. Потом она продолжила: – Я всегда любила смотреть, как Розамунда и Ричард Куин играют среди цветущих сиреней. Дорогой, ты не возражаешь, если я приглашу погостить Констанцию и Розамунду, раз уж комната освободилась?

– Конечно, конечно, – с готовностью ответил папа.

Глава 13

Когда Констанция и Розамунда приехали к нам погостить, сирень уже совсем расцвела. Мы с Ричардом Куином отнесли их вещи в комнату, а потом спустились, сели на чугунных ступенях, ведущих из гостиной в сад, и стали ждать Розамунду. Мы собирались первым делом пойти на конюшню, чтобы в память о старых временах поздороваться со Сметанкой, Сахарком, Цезарем и Помпеем, хотя и стали уже слишком взрослыми для таких игр. Но Розамунда спустилась с белой тафтой, перекинутой через руку, и сказала, что должна дошить подъюбник. Я вскрикнула от огорчения, потому что мы с сестрами люто ненавидели этот предмет женской одежды и считали его надругательством над нашей природой. В те времена школьницы одевались довольно практично, и нам было удобно в блузках и юбках, соединенных репсовыми поясами с серебряными пряжками, но за следующим поворотом жизненного пути нас поджидал взрослый женский костюм – сковывающий движения, унизительный, тяжелый, калечащий, с многочисленными рядами вечно отрывавшихся пуговиц, крючков и петель, которые надо было постоянно пришивать, и со вставками из китового уса во всех местах, где их легче всего было сломать. Я подумала, что Розамунда подалась в рабство раньше времени.

– Ты же не собираешься это носить? – с негодованием спросила я.

Она, смеясь, покачала головой. Ее золотистое простодушие удивительным образом рассеяло черноту, оставшуюся от Куинни. Потом она, заикаясь, объяснила, что они с матерью теперь шьют для одного магазина на Бонд-стрит.

– Но зачем? У твоего папы полно денег! – разозлилась я.

– Он не любит их тратить. – Она улыбнулась.

– Но это же ужасно, – сказала я. – Наш папа не может дать нам достаточно денег, потому что вечно теряет их на бирже в надежде, что получит гораздо больше. Но если бы он когда-нибудь выиграл, то отдал бы нам все, кроме того, что потребовалось бы для продолжения игры. Но получается, у твоего папы есть деньги, он не играет на бирже и все равно ничего вам не дает?

– Не беда, – сказал Ричард Куин. – Какая разница, какой у кого папа, ведь все равно у нас ничего нет, а ничего можно поделить на сколько угодно кусочков, я точно знаю, и нам тогда хватит на всех.

– Я стану печь кексы из ничего, чтобы всем на свете досталось по кусочку, – сказала Розамунда, принимаясь за шитье.

– А какое ничего на вкус?

Она задумалась:

– Вкусное ничего или противное ничего?

– И то и другое.

– Вкусное похоже на лимонный бисквит. Противное похоже на очень тонкий сухой бисквит, не помню, как он называется.

– Ничего никак не может называться, на то оно и ничего.

– Но тогда нельзя называть его бисквитом.

– Я и не называл его бисквитом, это ты его так назвала. Это твоя часть ничего. Ты ждешь, что я придумаю для него название, так нечестно. – Он взял несколько прядей ее золотистых волос и потянул за них, а она запрокинула голову и рассмеялась.

Они вели себя несерьезно.

– Но послушайте, насчет денег… – начала я.

– О, разумеется, это очень нелепо, – сказала Розамунда, возвращаясь к шитью, – но мама говорит, что было бы хуже, если бы он обнищал или умер. И потом, мы обе очень любим шить.

Констанция и Розамунда казались безмятежными, хотя, как я поняла позже, их жизни в роли жены и дочери были невыносимыми. В конторе, где кузен Джок работал главным бухгалтером, его считали настолько толковым сотрудником, что платили ему большое жалование, а потом и вовсе назначили его управляющим одной из дочерних компаний; но он отказывался съезжать с Найтлили-роуд, и можно было бы сказать, что он живет как бедняк, если бы он не тратил огромные суммы на спиритизм. Половину вечеров он проводил за игрой на флейте, а другую половину – за спиритическими сеансами; он даже привозил медиумов с континента и неделями содержал их, пока общество проверяло