успела не только разглядеть в нем чувствительного поэта, слишком чувствительного, чтобы писать стихи, но и по-детски задуматься, не захлопнуть ли дверь перед его лицом и не сказать ли маме, что это был какой-то пьяница, потому что испугалась, что он заберет Констанцию и Розамунду, которые обещали остаться у нас надолго. Разрываясь между этими мыслями, я не пригласила его войти. Но через секунду он включил свою обычную клоунаду и с бессмысленной ухмылкой протиснулся в прихожую качающейся походкой шотландского комика.

– Ну, – сказал он, – как поживает ваше славное шотландское семейство, обосновавшееся среди язычников? Слыхал, одна из вас целыми днями пиликает на скрипке, а остальные трулялякают на фортэпьяно, как наверняка выражаются в ваших изысканных кругах. Подумал, дай загляну к вам и заберу мою достопочтенную супругу и юную герцогиню-дочь, слишком долго украшающих собой ваши гостеприимные покои. Здрасьте!

Он положил футляр на стул в прихожей, а я накрыла его шляпой и пальто. Он, ощерившись, подхватил его, и я оскалилась в ответ. Потом мне пришло в голову, что он, вероятно, посчитал, что под пальто, которое мог взять кто угодно, его футляр с флейтой не будет в безопасности, и, как ни крути, музыкальный инструмент – это музыкальный инструмент, кому бы он ни принадлежал, так что я сдержалась, извинилась и собралась было проводить его в гостиную, но он прошел мимо меня, всем своим видом показывая, как он меня презирает, потому что я ребенок, девочка, да к тому же еще и дура.

Мама развернулась на музыкальном табурете и воскликнула: «Джок, что же ты не предупредил, что придешь!», а Констанция спокойно спросила: «Скажи на милость, откуда ты взялся?» Розамунда отложила шитье и подошла поцеловать отца в щеку, но не так, словно хотела поскорее с этим покончить, а как бы готовясь сразу отойти, точно как мы, когда целовали папу, не зная, в настроении он разговаривать или нет. Я разозлилась на них за то, что они так добры к нему.

– Нужно ли объяснять, что за неотразимая прелесть влечет всех и каждого в славный пригород Лавгроув? К тому же, – добавил он так, будто говорил что-то очень остроумное и язвительное, – в следующем месяце я играю первую флейту в «Мессии» хорового общества Кройвуда. Это будет уже второй концерт. Мы выступали на Пасху, и тысячи желающих не попали на постановку. По крайней мере, так считают самые наивные из членов общества. Так что сейчас мы, да поможет нам Господь, даем концерт снова, и я приехал маленько порепетировать да потрещать с секретарем.

– Как ты очутился в хоровом обществе Кройвуда? – спросила мама. Кройвуд находился за пределами Лондона; это был небольшой городок в нескольких милях к югу от нас, в Суррее.

– Я к нему не принадлежу, но никто из живущих ныне не играл первую флейту в «Мессии» так часто и с таким количеством песенных обществ, как ваш покорный слуга, – ответил кузен Джок. – Да, скажу я вам, что-то с этой композицией сильно не так: больно много болванов ее поют и больно много других болванов слушают. Уж я-то знаю, о чем говорю.

– Ты ужинал? Поешь что-нибудь? – спросила мама.

Розамунда пододвинула ему стул, но он предпочел другой, тот, с которого при его появлении поднялась Мэри. Она стояла прямо перед ним, но он грубо махнул ей рукой, чтобы отошла, и уселся сам.

– Не отказался бы от скромного стаканчика пива, если, конечно, в этом благородном доме найдется нечто столь грубое и вульгарное. Ах да, – добавил он после паузы, во время которой глубоко и шумно дышал, – мне бы еще сэндвич. Пожалуй, я заслужил сэндвич. Ведь в Лавгроуве у меня, кхе-кхе-кхе, была работенка потяжелее, чем просто репетиция. Да уж, я сегодня славно потрудился.

Кузен Джок явно хотел, чтобы мама поинтересовалась, чем он занимался, но она не пошла у него на поводу. Он вел грязную игру. Он надеялся, что кому-нибудь из нас станет стыдно за родственника, который разговаривает с таким грубым акцентом, но еще сильнее надеялся, что нам хватит проницательности заметить его притворство, чтобы испытать еще больший стыд за родственника, который пришел с недобрым и откровенным намерением смутить нас. С таким же двойным намерением он попросил пива. Было заранее очевидно, что дома у нас пива не окажется, потому что в те годы оно считалось вульгарным напитком; мой отец, скорее всего, ни разу в жизни его даже не пробовал. Кузен Джок при любом раскладе оставался в выигрыше; нам пришлось бы стыдиться либо того, что наш родственник пьет пиво, либо того, что он притворяется, будто пьет пиво, из злого умысла. Но всякий раз, когда он забрасывал свой крючок о двух концах, мы отвечали ему так, словно его просьба была простой и разумной.

– Мама, я достану кузену Джоку пива, – сказал Ричард Куин. – Старик из второго домика вниз по улице пьет пиво, у него всегда есть пара бутылок, я ему очень нравлюсь, он видел, как я играю в крикет, он ходит на все местные крикетные матчи, он тридцать лет был смотрителем в «Овале»[100], он говорит, что, если бы я постарался, из меня мог бы выйти великий крикетист, он даст мне пива. – Он выбежал из комнаты.

– Игры, игры, ими на хлеб не заработаешь, – вздохнул кузен Джок, а потом повторил это еще раз, с еще более преувеличенным акцентом.

– Какой сэндвич ты хочешь? – спросила мама.

– О, я не рассчитываю, что меня покормят. Заявился в такой час, да еще и без приглашения.

– Он предпочитает сэндвичи с ветчиной, – спокойно сказала Констанция. – Кажется, с обеда осталось немного ветчины. Розамунда, сходи вниз и сделай отцу сэндвич, если там найдется лежалый хлеб. Не забывай, что твой папа любит не только горчицу, но и перец.

– Да уж, напоминание будет нелишним, – сказал кузен Джок. – Она так долго не жила под отцовской крышей, что, видать, уж и забыла глупые и немодные привычки своего бедного отца.

– Девочки, если хотите, можете пойти и доделать свои домашние задания, – сказала мама.

– А, вы будете шарахаться от меня как от прокаженного? – жалобно запричитал кузен Джок. – Видно, про меня тут говорят такое, что страшно представить. Что ж, ничего другого ждать не приходится.

Я пошла на кухню с Розамундой.

– Надеюсь, мы найдем перец. Никто из вас его не ест, но вдруг его любит Кейт, – сказала она на лестнице.

– Да, возможно, – ответила я. – Ей ведь нравится всякая гадость вроде солений и уксуса. Но послушай, когда я открыла твоему папе дверь, он сказал, что приехал за тобой и твоей мамой. Что вы будете делать?

– Ну, если он хочет, чтобы мы поехали с ним домой, то нам, наверное, придется поехать, – сказала Розамунда. Я попыталась ее задержать, чтобы обсудить с ней эту страшную беду в коридоре, но она поскорее бросилась на кухню и, заикаясь, проговорила: – К-Кейт, пришел мой папа, и мне нужно сделать ему сэндвич. Нет, я сама, я знаю, какие сэндвичи он любит. Но у тебя не найдется немного перца? – В газовом свете она выглядела такой же замечательной, как и всегда, – золотой, избранной, несравненной; но она, как мне показалось, воспринимала угрозу унижения с глупым спокойствием.

Кейт отложила «Дейли Мэйл» и сказала:

– Конечно, у нас есть перец. Вон там, в маленькой синей банке. Он нам нужен для ирландского рагу, нельзя готовить ирландское рагу без перца.

– Так вот почему мы никогда не любили ирландское рагу! – с негодованием воскликнула я. – Нам нравится лук и как баранина отходит от кости, но перец мы ненавидим, почему ты не можешь обойтись без него? И, Кейт, это так ужасно, отец Розамунды хочет забрать ее домой! Мы не должны ее с ним отпускать!

– Без перца это будет уже не ирландское рагу, – ответила Кейт, – и, если папа мисс Розамунды хочет забрать ее домой, значит, она не может здесь остаться.

– Не верю, что в ирландское рагу нужно обязательно класть перец, если из-за него оно становится невкусным, – не унималась я. –