– Так надо, – ответила Кейт.

– А, как с перцем! – зло воскликнула я.

– У тебя есть и черный, и белый перец? – спросила Розамунда.

– Да, как я и сказала, белый – в маленькой синей банке, а черный – в обычной жестянке, – ответила Кейт. – Но зачем вам оба?

– Папа любит поворчать, – безмятежно объяснила Розамунда. – Я сделаю ему два сэндвича: один – с толстым ломтиком ветчины, а другой – с тонким. Он попробует первый сэндвич и начнет жаловаться, что я не так нарезала ветчину, а я тогда скажу ему, чтобы попробовал второй. И еще я порежу оба сэндвича пополам и одну половину посыплю черным перцем, а другую – белым; и когда он попробует какую-нибудь из них, то скажет, что любит другой вид перца, а я опять скажу ему, чтобы попробовал другой.

Эти слова меня возмутили. Я могла бы понять, если бы Розамунда заслуженно ненавидела своего отца, но веселье, которое, по-видимому, вызывало у нее его поведение, казалось мне неприятным и легкомысленным. Я попыталась заставить ее высказаться более честно и резко и воскликнула:

– Но он чудовище! Жестокое чудовище! Вы не можете к нему вернуться!

– Ах, бедный, бедный папа, – с ленивой улыбкой отозвалась Розамунда, продолжая нарезать сэндвичи.

– Мисс Роуз, – сказала Кейт, – вы не должны говорить так о папе мисс Розамунды, а то превратитесь в простолюдинку Роуз и простолюдинка Кейт надерет вам уши. Какой бы взрослой вы ни стали, а я с вами всегда управлюсь. Сложение у вас хрупкое, и вы никогда не дорастете мне даже до плеча. Я не потерплю подобных выходок у себя на кухне, и не потерплю, чтобы меня учили, как правильно готовить ирландское рагу, и не потерплю, чтобы вы так грубо отзывались о папе своей гостьи. Мисс Розамунда, значит ли все это, что им там наверху не помешает чайник чаю?

– Да, пожалуй, – ответила Розамунда.

Пока Кейт возилась с чайником на плите, я стояла рядом с Розамундой в угрюмом молчании. Но когда она с кончика ножа посыпала перцем ветчину, я заметила с правой стороны ее указательного пальца мозоль от постоянного шитья и в ярости выпалила:

– Как ты можешь к нему вернуться, когда он так отвратительно жаден?

Она медленно, сквозь смех и заикание, выговорила:

– Ах, б-бедный п-папа! Ах, б-бедный п-папа!

Моя любовь переплелась с ненавистью. Я даже пожалела, что мне не хватает духу передразнить ее заикание.

– А сейчас, мисс Роуз, отнесите этот поднос наверх и помните, что должны почитать отца своего и матерь свою, чтобы продлились дни ваши на земле, – сказала Кейт.

– Он мне не отец, – огрызнулась я.

– Все в Библии распространяется также и на гостей, – сказала Кейт. – Вам с вашим воспитанием грех этого не знать.

Я понесла поднос наверх. Розамунда шла сразу позади меня и, заикаясь, бормотала что-то примирительное, но я не отвечала, потому что в ее голосе по-прежнему слышалось веселье. В гостиной мама вытирала лоб платком и мягко говорила:

– Нет, Джок, я не слышала об этой миссис О’Шонесси и не собираюсь к ней идти.

– Черт знает что, бездуховная ты женщина, – сказал кузен Джок. – Она сидит в какой-то полумиле отсюда, прямо напротив станции Лавгроув, даже ребенок не заблудится, и любезно предлагает принять тебя или любого другого, кто готов расстаться с пятью шиллингами королевского серебра, и разделить с вами все тайны загробного мира. Стыдно не пользоваться таким щедрым предложением.

– Я полагала, что уж тебе-то лучше других известно, почему нельзя поощрять эту бедную женщину на такой ужасный заработок, – сказала мама.

– Она живет в славной маленькой квартирке над рыбной лавкой, – гнул свое кузен Джок, – очень удобной, хотя к концу дня, когда все должно отдыхать, рыбой пахнет так же сильно, как у Агага[101] в его доспехах, но зато сразу хочется селедки. И в славной маленькой комнатке с задернутыми шторами в этой славной маленькой квартирке сидит миссис О’Шонесси, почтенная вдова в черном, связанная по рукам и ногам, что твой цыпленок, чтоб без фокусов, и начинает сеанс. Ну а шторы-то, как пить дать, крашеные. Запах краски смешивается с запахом рыбы да так и шибает в нос. Но у штор этих своя задача. Они плотно задернуты, как если бы в доме находился мертвец, и превращают день в ночь, черную ночь, воняющую рыбой, краской и пылью. И стены между жизнью и смертью рушатся.

– Сегодня необыкновенно погожий день, – заметила Констанция. – Жаль, что ты провел его таким образом.

– Женщина, ты совершенно ничего не смыслишь в загадках времени, пространства и нашего горестного бытия, – сказал кузен Джок, благочестиво закатив глаза. – Что может быть лучше в столь прекрасный день, чем утешиться учением Господним? Краснокожий, вселившийся в миссис О’Шонесси, громогласно возвещал, что у смерти нет жала и в могиле нет победы, силясь донести то же, что сказано в Первом послании к коринфянам, в пятьдесят пятом стихе пятнадцатой главы[102], но, конечно, с некоторыми ошибками, что неудивительно для представителя этого молчаливого народа. Да, но учением все не ограничилось. Что за радость видеть, как утешаются плачущие, как и было обещано в лучшей из книг! Одна достойная женщина узнала от отца, тридцать лет как покойного, что через шесть месяцев ее муж излечится от скоротечной чахотки, да, очень трогательно, а другую несчастную погладил ручкой по лицу младенчик, которого она потеряла в прошлое Рождество.

– Однако же ты, как я помню, сам говорил, что такие руки можно изготовить из того же материала, из какого делают воздушные шары, – возразила Констанция.

– Право, Джок, – холодно добавила мама, – ты же знаешь, что однажды в этой злосчастной квартире разразится ужасная сцена, кто-нибудь сорвет крашеные шторы, комнату зальет свет, и эти бедные идиоты, да смилуется над ними Господь, увидят, что их обманули. Станут ли они винить себя за то, что по своей глупости верили, будто вечность обитает над рыбной лавкой напротив станции Лавгроув? Ты знаешь, что не станут. Они ополчатся против этой бедной разоблаченной женщины со спущенными веревками, свисающими с запястий и лодыжек, – какое унижение! – и найдут ярды материи для воздушных шаров…

– Да еще небось в корсете, не при вас будет сказано, – хмыкнул кузен Джок, – или под резинкой еще более скрытого предмета одежды. О, какова наглость, осквернять Священное Писание там, где ломаются границы времени и вечности!

– Прискорбно видеть, что ты так недобр к этой женщине, которой повезло в жизни намного меньше, чем тебе, – с неприязнью заметила мама. – Тебе известно, что миссис О’Шонесси, скорее всего, шарлатанка, и в таком случае ты не должен с ней знаться, если не можешь помочь ей стать честной. Но если у нее действительно есть дар, значит, она еще худшая шарлатанка. Ведь если такие способности и существуют, то одна из немногих вещей, которые мы про них знаем, – это то, что они приходят и уходят и неподвластны тому, кто ими обладает. Эта женщина, должно быть, очень бедна, раз живет на убогой привокзальной площади; пусть даже тот торговец рыбой – очень порядочный человек. Так что, если она говорит какой-нибудь женщине, что за плату в пять шиллингов покажет ей ее умершее дитя в три часа пополудни в среду, у нее может возникнуть искушение сдержать свое обещание. Все это – крайняя низость, и я надеюсь, что никто из вас, дети, никогда до такого не опустится. Видите! Это настолько низко, что я была несправедлива к бедной женщине. Возможно, ею движет не желание получить пять шиллингов, а жалость.

– Нам с Розамундой хватило нашего полтергейста, и мы не желаем больше иметь никаких дел с миром оккультизма, – сказала Констанция.

– Твоего полтергейста, Джок! – с неожиданным жаром воскликнула мама. – Я читала очень странные вещи о полтергейстах. Я слышала, что многие из них – это мошенничество. Будто бы бессовестные люди, которым хочется напугать свою семью, решают разыграть их, подстроив все так, словно дом одержим злыми духами. Они закрепляют шторы таким образом, чтобы