– Что произошло? – Мой голос был скрипучим и бесстрастным.

Мать Мерильда, помявшись, пересказала мне ход событий со слов Стаменса. Все, что позволило бы установить причину происшествия, выгорело вместе с подвалом и церковью. Поговаривали о неправильных печатях и чернилах. Демон вырвался из заточения и устремился прочь с глаз огненным столбом в небо.

Во мне пыхнули гнев и стыд за свою глупость. Ида!

Как можно было поверить, будто слепой под силу все оценить, наладить, убедиться, что защита выдержит? Будь проклята моя похоть, затуманившая разум. Нас провели.

Так и вижу, с каким смехом Рафик и демоноловы везли к нам буйство во плоти и затем любовались из укромной Чащи, как их злобный замысел приходит в действие.

У меня заходили желваки, и мать Мерильда явно это заметила.

– Если выйдете из себя, придется опять вас приковать, – пригрозила монахиня.

Я подняла на нее глаза. Не шутит.

Пришлось себя одернуть. Взнуздать ярость ровно настолько, чтобы заглушить печаль.

– Сделать что-нибудь можно? – спросила я.

– В каком смысле?

– С рукой и ногой. Отрастить их при помощи красок.

Сестра не сдержала улыбки, до того наивен оказался вопрос.

– Увы. Я помочь не в силах.

– А другие? Может заклинатель сделать их из тумана?

Мать Мерильда со вздохом робко подступила и примостилась на краешке койки. Чуть не вырвалось: «Осторожнее, нога» – и только потом дошло, как это глупо.

До чего странно быть прикованной к постели, две недели пролежать без движения, не есть, жить на магической подпитке. Я с самого детства, с тех лет, когда вырвалась из удушливой родительской хватки, не знала беспомощности – и вот сложилось так, что сейчас больше некому хоть как-то облегчить мои муки, кроме женщины напротив.

– Нора, я понимаю, это трудно, но такова теперь ваша жизнь, – сглаживая углы, сказала монахиня.

Нет, она это не мне. Точно не мне, а какой-то другой несчастной Норе без руки, без ноги. Мне положено вершить подвиги и достичь величия! Дослужиться до высшего звания, показать родителям, что не нуждаюсь в них, что меня всему миру не сдержать!

– Нора, послушайте. Конечности уже не вернуть.

Я молча переметнула злобный взгляд на однотонную деревянную стену, раздувая ноздри.

Мать Мерильда вздохнула.

– Попрошу принести вам поесть, – сказала она и оставила меня наедине с мыслями.

* * *

Я лежала в кровати. Даже уцелевшие конечности были до того вялыми, изможденными, что не хватало сил шевельнуться. Этими руками я заколола орды акар – а теперь они словно и вовсе не мои.

Вскоре до меня дошло, что я так и не удосужилась осмотреть палату. Она оказалась скромного, даже скудного убранства, со шкафом, грубой койкой, тумбочкой с Каселудой и столом с двумя стульями возле затворенной двери.

Где же моя прежняя одежда, доспехи? Я сейчас была в рубахе без рукавов и белом белье, а взмокшее туловище туго стягивали бинты. Из того, что принадлежит мне, здесь еще был разве что костыль у стены слева.

Порой приступами накатывало жуткое ощущение, будто нога и рука еще при мне, но корчатся где-то вовне осязаемого мира. Временами бок жгло испепеляющим огнем и сводило судорогой – нервы, казалось, так выкручивает, что меня сворачивало в клубок. Иногда боль не ограничивалась одним боком и разливалась по всему телу, словно меня жарят над коптящим костром.

С некоторым трудом стянув рубаху, я по-новому оценила, насколько проще и свободнее жить двурукой. Раздеться можно было так быстро! Левой рукой я провела по телу, повторяя путь Рафика двухнедельной давности.

Подонок. От одной мысли о нем меня затрясло.

Я заглянула под слой бинтов и вместо привычной кожи увидела черно-бурое месиво в трещинах, узором очень похожее на неровный рубец Иды. Я проскользила пальцами по ожогу до нежной кожи на шее и остановилась, не в силах продолжить.

Тут до меня дошло, что кругом нет зеркал, и это добавило мне обиды, но излить ее не было ни сил, ни желания. Я и так страшно горевала. Слишком уж много всего навалилось.

И все-таки, неужели сестры просто не дают мне на себя взглянуть? Меня так изуродовало?

Постель обволакивала губительным уютом. Нашептывала раствориться в ее объятиях и уже не пытаться встать. Я закинула руку на глаза. Может статься, чтобы закрыться от новой жизни. Из недр памяти вынырнул злобный отцовский посул. Неужели я заслужила быть увечной? Расплачиваюсь за какое-то прегрешение? Это отцовские мысли, но в голове они прозвучали моим голосом.

* * *

Из еды мне принесли варево, в котором плавали куски курятины, и лепешку. Я все жадно смела. Может, чтобы забить внутреннюю пустоту чем-то, чем даже невозможно толком наесться, но если без лирики, то за две недели, пока мое тело пыталось спасти как можно больше от себя, я не проглотила ни крошки.

Есть было трудно. Умоститься на одной ноге поднос отказывался. Я свесила ногу сбоку и поставила его прямо на кровать. Повезло, что из еды только похлебка, потому что даже с ней пришлось повозиться: подставить под капли с ложки вторую руку я больше не могу.

Я не показывала вида, но с каждой пролитой каплей из меня вытекала задетая гордость. Какой чужеродной ощущалась невредимая рука. Ей пришлось заново учиться держать ложку. Я была точно оторвана от тела, и попытка подуть на дымящийся бульон приводила к тому, что все тело начинало шевелиться само по себе.

Я обожглась. Пальцы содрогнулись, ложка упала в миску, в наказание расплескивая содержимое. От досады я спихнула поднос на пол.

Оставалось только заплакать.

* * *

Наутро я проснулась от того, что обмочила постель. Когда сестры пришли менять простыни, я от стыда, от позора не выдавила ни слова – и меня наверняка сочли неблагодарной. Мать Мерильда сказала, что, по-видимому, из-за болей и неподвижности мочевой пузырь начал атрофироваться. Какой же абсурд! Отчасти было даже смешно.

Чем больше сил возвращалось, тем сильнее разгорался гнев.

Срываться на сестрах было себе дороже: в конце концов, они безропотно сносили бремя заботы обо мне. Не возмущались даже из-за моей непроходящей мрачности – и от этого я чувствовала себя еще более беспомощной: даже за нелюбезность никто не попеняет.

Вскоре мне уже не сиделось на месте. Тело не осознавало, что покорять расстояние, как прежде, оно уже не в силах. Мой дух был слишком непокорен и велик для такого немощного вместилища.

Я потянулась за костылем, который пригодился лишь раз, когда сестры меняли постель. Простая задача встать да выстоять оказалась страшным