– Да брось ты. – Она шлепнула меня по макушке за театральность. – Неужто думаешь, я не колдую?

– А как же церковь?

– Церкви за всеми не уследить. Я просто не даю себя поймать. И ты не давай.

Замешательства это не развеяло. Тогда наставница взяла меня за руки и пронзительно посмотрела в глаза.

– Пора тебе узнать правду. В церкви мы с тобой не служение несем, а отбываем наказание. За то, кем родились.

– Не понимаю.

– Нам неспроста досталась в дар абсолютная сила. Сила, что способна ровнять города с землей и уничтожать целые армии. Но нас все равно убеждают, что мы не отличаемся от других. Ты можешь лечить, спасать всех, кому себя не спасти. Будь хитра, осторожна, прозорлива и, если можешь принести пользу, не упускай возможности колдовать.

– Владыки же запрещают!

– Тьфу ты! – завелась она. – Сидят на горе, корчат богов, из года в год требуют подношения, а взамен ссуживают по месяцу жизни – какое великодушие! Никакие они не боги, а… угнетатели.

Фраза была сродни удару молота по голове. Я посмотрела на потолок, будто нас вот-вот разразит молния.

Всю жизнь меня окружают набожные люди. Люсия же поносила Владык с редкой злобой.

– Мне пора, – заторопилась я, одергивая руки.

– Подумай над моими словами. – В ее голос вновь вплелась прежняя ласка.

Я поспешила к двери.

* * *

В обоз до Харлоу я грузилась в смятенных чувствах. Обозов было пять, и все узнаваемой формы – с железными рамами, обтянутыми поверх холщовыми экранами.

Со мной сидела Ясмин. Как боязно мне вдруг стало не сдержать языка и выболтать наши с матерью Люсией тайны.

– Слыхала уже? – с детским задором шепнула она, подавшись ближе. С годами ее зубы еще больше выдались вперед, а лицо обсыпало веснушками, как у типичной деревенской девушки.

– О чем? – спросила я в привычной манере.

– О новом убийстве! – Упоения было не скрыть. Ей будто не верилось, что я еще не знаю.

Толки о новых жертвах возникали все чаще – два или даже три раза в год после каждой учиненной резни. Даже я, бесконечно далекая от мира за пределами церковных стен, прониклась к расправам нездоровым любопытством – не слабее Ясмин.

– Говорят, теперь выпотрошили целую семью, а из внутренностей соорудили замысловатый алтарь. Уже целую семью, представляешь! Подробностей не разглашают, но стража сулит награду за сведения.

– Все так плохо?

– Не знаю, но, видимо, не настолько, чтобы вводить комендантский час.

– Какой смысл, если людей убивают в своих домах?

Ясмин об этом явно не задумывалась.

– И правда! – Она придвинулась еще ближе, чтобы точно никто не услышал. – Поговаривают, это жертвоприношения!

– Владыкам?

Она помотала головой, выдерживая интригу.

– Демонам Пепельного леса.

Мы еще посудачили, пока обеих не заняли свои заботы.

Прочие сестры и матери кто спал, кто читал Каселуду, а кто шептался. Ясмин была из первых. Из ее приоткрытого рта мне на плечо тоненькой ниткой стекала слюна, что совсем меня не беспокоило.

Я, стараясь не шевелиться, укрыла ее плотным шерстяным одеялом.

В голове крутились мысли о матери Люсии и нашем разговоре. Сейчас, на расстоянии, до меня начало доходить, что, пожалуй, я вспылила. До чего легко было увериться, что церковь меня спасла, оказала жест милосердия, но на деле это был лишь способ избежать казни. Я озлобилась из-за слов Люсии – не на нее, а на церковь. И откуда растут корни этой злобы, долго разгадывать не пришлось.

Моя магия.

Люди умирают сотнями, прозябают в муках, брошенные в беде, а ведь мне под силу протянуть им руку помощи. Жизнь – вот что несет мой дар, а погибели еще не принес никому.

Пусть не боятся, что красок слишком мало, что не хватит тумана, который все опаснее добывать из-за его наступления. Пусть мне только позволят, и я спасу всех, кого можно, или хотя бы облегчу последние мгновения обреченных.

Частью я боялась и настрого запрещала себе прибегать к силе – но подсознательно лелеяла эту мысль все сильнее.

* * *

Дорога от Клерии заняла около часа. Лагерь, куда мы прибыли, располагался в укромной низине между цепочкой холмов с одной стороны и скальной грядой напротив.

То, что мы на месте, чувствовалось издалека – по тягучему и сладковатому, почти лакричному, запаху, от которого к горлу подкатил комок. В носу так засвербело, что я поневоле его морщила.

Тут проснулась Ясмин. Я стала извиняться, что нечаянно зашевелилась, но она успокаивала, что это вовсе не из-за меня. Как бы не так!

Второе, чем нас приветствовал лагерь, – звуки тошнотворного надсадного кашля. Я буквально слышала, как из легких вырываются сгустки омерзительной, похожей на деготь слизи.

Вскоре наш караван остановился, и сестры высыпали из обозов.

Мы чужды этому царству смерти. Наша непорочная белизна здесь блекла и меркла до мутных тонов растворенного в грязной воде молока.

Втекли в лагерь наши слаженные вереницы, словно плывя над землей, и устремились мимо серых строений к главному шатру в середине, откуда доносился хор погибели.

Мне доводилось бывать в лазаретах для вельмож, которым по карману всевозможные удобства и лучший уход. Покинув Клерию, они занимали остаток дней тем, что лежали на шелковых простынях и вкушали яства, как бы дразня себя отражением былой жизни.

Сюда же, в Харлоу, свозили всех остальных, кому не на что доживать отведенный срок в роскоши. К такому жизнь и вправду меня не готовила. Лагерь походил на ядовитую реку, по которой умирающие сплавляются в небытие на сырых корягах.

Люди рядами лежали на драных простынях в паре шагов друг от друга. Кругом дети звали маму и папу, и их душераздирающий плач еще глубже рассекал мое и без того надтреснутое сердце.

Насыщенный запах лакрицы кружил голову. Из-за людского скопища было так душно, что от дурноты меня прошиб пот. Стоны преследовали повсюду. Возглавляла наши вереницы мать Маргарет, стоящая со скорбным и мрачным лицом, но собранная и хладнокровная: слишком уж давно она знакома с этим кошмаром.

Годы между тем сказывались на ней все сильнее. Старость брала свое: тело увядало и ходить приходилось с тростью – которой, впрочем, было не сломить ее нрава. Взыскательная и строгая монахиня не терпела невежд и витающих в облаках бездельниц. Помощь она самоотверженно несла везде и всюду, где требовалось, а трость даже превратила в средство кары.

На входе в шатер, у которого многие прикрыли нос рукавом, мать Маргарет продолжила описывать нам болезнь и обстановку в лазарете.

Мы все здесь были матерями наравне