– Откуда гниль взялась? – спросила одна из новоиспеченных матерей в наших рядах.

Мать Маргарет пожала плечами.

– Неизвестно. Ею нередко заражаются от больных, но порой болезнь находят и у тех, кто не имел с ними сношений.

Другая сестра спросила, насколько все-таки гниль заразна. Ее голос при этом ощутимо дрогнул, и многие на этих словах опасливо попятились к выходу.

– Бывает по-разному. Если черная субстанция попадет в рот или другое телесное отверстие, опасность большая. Не снимайте перчаток и не позволяйте на себя кашлять. Местные лекари работают посменно, чтобы снизить риск.

Я подняла руку.

– Да, мать Далила? – сказала она.

– Нечто похожее вы рассказывали о грибковых спорах. Если зараза передается через выделения и размножается в теле носителя, не может ли она быть грибковой? И цвет выделений на это указывает.

Мать Маргарет приятно удивилась.

– Какая проницательность, мать Далила!

Пусть мы с ней и равны в сане, было трудно не затрепетать от комплимента.

– На этом, увы, сходство заканчивается. Лечение против грибка не спасает от гнили, к тому же других грибковых образований в телах больных не обнаруживается.

Тут в памяти всплыли слухи о Полуночном цвете, но заговорить было неловко. Слухи эти кошмарны и берут начало в стоках и закоулках, куда не достигает сияние Клерии. Поговаривают, подчас больных гнилью запирают в сыром помещении и кормят сахаром, пока на коже не распустится нечто похожее на темные цветки, и якобы если употребить лепесток, то вознесешься на вершину блаженства.

– А что обнаруживается? – спросили позади меня.

Я повернулась. То была Кандис – та самая, кто с первого моего дня в Праведницах так пристально за мной наблюдала.

Мать Маргарет кивнула.

– Прошу за мной.

Мы направились в просторную часть шатра с подобием стола, кое-как сплетенного из прутьев. На нем лежал труп, вокруг которого шумно роились тучи мух.

Сестры не сумели сдержать отвращения. Одну, я слышала, вырвало съеденным завтраком, на что вторая попеняла ей: перед поездкой в Харлоу есть не стоит.

Умерший на столе, по-видимому, скончался от гнили – а если нет, то однозначно из-за разреза через всю брюшную полость и грудную клетку.

Тело было таким черным, что, если бы не слой слизи поверх, оно сошло бы за обугленное. Внутренние органы были аккуратно разложены на столе слева. По сути, мертвец представлял собой усохшее черное безобразие.

Судя по длинным сальным прядям, протянутым от черного кома плоти и кости на месте головы, труп принадлежал женщине. Черным у нее все было и внутри грудной клетки, словно в стволе сгнившего дерева. Тошнотворный запах лакрицы сменило более знакомым смрадом разложения.

– Вот что остается от зараженных. Разъеденная изуродованная гнилая масса.

– Мать Маргарет, это же нелогично, – заговорила Ясмин. – Вы говорили, заразе выгодно, чтобы носитель жил как можно дольше. Что она сама хочет жить, а не убивать.

– Да, все верно, но гниль… гниль стремится губить и только губить. Так было всегда с самого ее зарождения в эпоху третьего Цикла.

Глава сорок четвертая

Далила

Еще не установлено, откуда пришла гниль. Кто-то полагает, что источник ее лежит в недосягаемых глубинах Минитрии. Каков он, я даже думать боюсь.

– Лекарские записи о первой вспышке гнили. 3 ц. 212 г.

Лишь после знакомства с лагерем, после того как многие сестры укротили первый позыв сбежать, мать Маргарет кончила свой урок. Последнюю стадию гнили и чувство безысходности при виде такой тучи больных в одном месте нам уже не позабыть.

На вопрос, кто готов остаться и помочь местным лекарям, мало кому хватило глупости поднять руку. Например, мне.

Ясмин всеми силами меня отговаривала, но назад пути нет. Раз стольким людям здесь нужна моя помощь, сидеть в монастырских стенах я не имею права. На удивление, со мной скрепя сердце осталась и она.

Кроме нас вызвались еще четыре сестры, включая как всегда неотразимую и хладнокровную Кандис.

* * *

Неделя – столько сестрам предстояло провести в Харлоу, но мне, как донесла мать Винри, отвели не больше пяти суток. Пришлось, стиснув зубы, это проглотить.

Какой здесь был разгул смерти! В глазах умирающих читались мольба о помощи и в то же время смертельная обреченность. Эта помесь отравляла душу.

Помощи от меня оказалось немного: я могла разве что облегчить агонию, время от времени протирая склизкую кожу гниющих холодной мокрой тряпкой. Пусть всего на миг, но это утишало боли. В остальном я лишь таскала воду и помогала в уходе за несчастными. На мой вопрос, нет ли красок, чтобы унять боль, одна из сестер потрясенно вскинула брови.

– Какие краски, ты что? Краска слишком ценная, чтобы короне выделить ее на такую прорву больных, – угрюмо пояснила она и с двумя бадьями плещущейся воды ушла к шатру.

* * *

– Почему ты осталась? – полюбопытствовала я у Ясмин вечером первого дня.

Она вздрогнула от неожиданности и повернулась ко мне. Мы были в столовой сестер и лекарей, где на ужин подавали картофельную похлебку с репой и солонину с черствым хлебом.

– А сама-то? – раздраженно огрызнулась она.

– Потому что хочу помочь. Я здесь нужна.

Ей, казалось, стыдно открыть душу.

– Ну вот, кто бы сомневался. Знаешь, со святой дружить очень трудно.

На что она взъелась? Чем я так ее разозлила? Стало грустно, ведь Ясмин – единственная моя подруга-ровесница и лишиться ее не хотелось.

– Ты на меня в обиде? – спросила я, усаживаясь с ней за стол.

– Что ты, что ты, – ерничала она. – Ты же всегда такая правильная!

Нет, все же обида налицо.

– Ясмин, – подалась я к ней. – Чем я тебя рассердила, скажи?

– Ничем! – воскликнула она и хлопнула по столу так, что из тарелки выплеснулось. Все умолкли, устремляя на нас взгляды. Прежний гомон вполз обратно в столовую не сразу.

– Просто… дай побыть одной. – Ясмин встала, и в этот миг я непроизвольно схватила ее за руку. Она бросила на меня недоуменный взгляд сверху вниз.

Не знаю, почему этот вопрос настиг меня именно сейчас:

– Ясмин, это ты подглядела за мной в спальне?

Наверняка она. Любая другая бы уже всем разнесла.

Подруга вырвала руку.

– Ты о чем вообще? – гневно и не менее озадаченно нахмурилась она и, не дожидаясь ответа, удалилась.

Я смотрела ей вслед. Значит, не Ясмин? Из-за чего тогда обида? Я угрюмо уперла взгляд в похлебку. Есть совсем расхотелось, и, отпихнув тарелку, я направилась обратно к больным.

*