вызовом моим силам и гордыне – и первая же попытка шагнуть перечеркнула все старания. Я распласталась на полу. Монахиням кричала не помогать. Не послушали.

Я воскресила тот случай в памяти, прикидывая, в какой момент допустила ошибку.

Нужно попробовать подняться самой, пусть сестры и велели звать на помощь. Я теперь мало на что гожусь, но одной победы еще могу достичь: самостоятельно научиться ходить. Я уперла глаза в половицы и сосредоточилась. Сердце зачастило в предвкушении. Щеки разувались на выдохе, пальцы на левой ноге нетерпеливо сучили друг о друга.

И вот я рывком с кряхтением взмываю на ногу… и в высшей точке осознаю свою глупость. Из-за слишком сильного толчка меня завалило плашмя вперед. Я поморщилась, сжав зубы от удара, который развеял неутихающее чувство жжения во всем теле.

В дверь постучали.

– Нора, все хорошо? – справилась монахиня.

– Отлично! – пропыхтела я.

Каким же черным божествам надо молиться, чтобы этот кошмар закончился или хотя бы на меня перестали глазеть с жалостью? По счастью, монахиня была из понятливых: ее шаги удалились от двери. Я облегченно вздохнула.

Подтянув костыль, я кое-как сумела сесть и некоторое время глядела на забинтованную правую ногу. При перевязке сестры обнажали жуткую черную корку, придающую культе сходства с обугленным поленом.

– Ну-ка, Нора, еще разок, – подбодрилась я.

Натужившись, я умостила здоровую ногу под себя и, качаясь взад-вперед, приподнялась, а затем что есть мочи выстрелила собой ровно вверх.

Устоять теперь вышло, но всего секунду. Меня зашатало; напряженно пыхтя, я перескакивала на месте, пытаясь найти равновесие, чувствуя, насколько тонка его грань. Я запрыгала к шкафу, и на полпути нога подвела. Не зацепилась, не поскользнулась, а просто подломилась, как травинка, отчего я грузно рухнула на пол.

И вновь я покривилась от удара; вдобавок теперь и колено заломило. Я хотела отжаться от пола, но рука затряслась. У меня вырвался вскрик боли. До шкафа пришлось доползти по полу и там, собрав скудные силы, подтянуться наверх за ручку дверцы. Я опять подогнула под себя ногу и для устойчивости припала к дверце щекой.

Долго еще мучительные попытки заново научиться стоять носили меня от койки к шкафу. Мгновениями казалось, правая нога подстрахует, но потом я все вспоминала.

Лишь вымокнув и окончательно разуверившись в своей затее, я жалким червем заползла в кровать и даже не удосужилась поднять костыль.

* * *

Силы возвращались ко мне под руку с незваным дружком. Я всегда была такой вспыльчивой? Настроение менялось поминутно, по поводу и без. Я то лежала пластом, то кипела от ярости, а в перерывах, когда оставалась один на один с собой, лила слезы.

Ночи были беспокойными. Испепеляющее пламя горящей церкви раз за разом настигало меня во сне, поглощая тело неосязаемым жаром, от которого я просыпалась вся в поту.

Я рассказала матери Мерильде, что утраченные конечности как будто горят огнем. Это нормально, успокоила она.

– По магическим меркам? – допытывалась я.

Она мягко улыбнулась.

– По человеческим.

Это ощущение, объяснила монахиня, называется фантомными болями, а помимо них, меня мучает и так называемый фантомный зуд.

Вскоре запрет на отражающие предметы был снят и мне дали на себя посмотреть, прежде описав, куда протянулся ожог и как я выгляжу сейчас.

Сестры явно были рады, что шрам не стал причиной истерики, как вид забинтованных культей.

Красавицей я все равно не слыла, и мама считала свою наружность весьма посредственной. Миниатюрные черты лица, слегка крючковатый нос, самые обычные глаза, близко сидящие под навесом бровей, небольшой рот с тонкими губами. И по-мужски очерченная челюсть.

Теперь же по щеке и вниз по боку шеи тянулся непрерывный шрам, к тому же мне опалило висок. Наплевать, это не смертельно.

Когда все вышли, мать Мерильда присела на кровать.

– Завтра вас переправят в Клерию.

Я с неожиданным для себя удивлением посмотрела на нее. Почему-то казалось, что эта палата навечно стала мне новым домом. Я кивнула, не вполне понимая, что меня ждет.

– Как вы вообще? – Она теперь говорила ласковее, чем в самом начале. – Простите, глупость, – помотала монахиня головой. Я улыбнулась. – С учетом состояния у вас все хорошо?

– Что хорошего, мать Мерильда? – вздохнула я. – Посмотрите на меня. Какой от калеки прок?

Она нахмурилась и пристально посмотрела мне в глаза.

– Послушайте, не хороните себя раньше времени. Вам многое еще открыто.

– Что, например? – хмыкнула я.

– Это вам надо выяснить самой.

– Вы не понимаете. У меня был один путь – воинский, но судьба меня его лишила.

Мать Мерильда замолчала.

У меня опять зачесалась невидимая лодыжка, и я непроизвольно к ней дернулась. Стало так тошно, что я с рассерженным рыком ударила туда, где она должна быть.

Она улыбнулась, глядя на меня.

– Давайте хотя бы научу одной хитрости. – Мерильда выудила на свет ручное зеркальце и велела свесить левую ногу с кровати. – Смелее, – добавила она, видя мое недоверие.

Я повернулась на кровати так, что левая ступня, как велено, повисла слева.

– Где чешется? – продолжила монахиня. Я растерялась. – Где зудит нога?

Она не в себе, что ли?

– Мне ее отрезали, – напомнила я.

– Просто покажите, – посмеялась мать Мерильда.

Я вздохнула, но все же уважила ее и показала на отсутствующую икру. Сестра, встав, опустила зеркало напротив уцелевшей лодыжки.

– Видите отражение? – спросила она. Я кивнула. – Отлично. А теперь почешите здоровую ногу в том же месте.

До меня вдруг дошло, к чему это все, и я повиновалась.

Невероятно, помогло! Да, зуд только притих, а не иссяк, но тем не менее.

Поделившись этим фокусом и советом, что большое зеркало поможет лучше, мать Мерильда пожелала добрых снов и оставила меня набираться сил перед завтрашней поездкой.

Глава сорок третья

Далила

Полагают, что архангелов всего семь, первый из которых – Великий Архонт. Один был сотворен увечным и слепым, посему Архонт даровал ему одно из своих колес, чтобы тот прозрел.

– «Предания о высших существах». Микаэла Дуритц

Уже не один месяц меня всюду преследовало тягостное чувство тревожного ожидания. Зерна паранойи взошли ростками бредовых иллюзий. Казалось, куда ни пойди, всюду наткнешься на осуждающие взгляды, от которых ни скрыться, ни сбежать. Установить же личность незваного зрителя, осквернившего мое сокровенное уединение, так и не выпал шанс.

Ублажать себя не грешно, однако и выпячивать этого не принято. Это просто данность жизни, которую не осуждают и не обсуждают.

Пугало другое: я обнажила не только тело, но и душу, излила поток безудержных чувств. Оказаться на виду в столь