и боязнь остаться в одиночестве. Ведь старшая сестра была ей вместо мамы. А для Анюты это был шанс вырваться из-под стариковского гнета, о котором она вспоминала с большим недовольством. Дядя Володя был человек бойкий, бедовый, но душевный. В его натуре было что-то артистическое без особой склонности и прилежания к сельскому хозяйству. Он мог предаваться занятиям, деревенскому мужику совершенно не свойственным: уединиться в созерцании природы, выследить и часами наблюдать бой тетеревов на токовище и т.п. В то время он играл на каком-то духовом инструменте в Ряжской музыкальной команде, видимо, при партизанском отряде, куда занесло его, как говаривала тетя Анюта, из солдат после развала армии. В приданое с дочерью тесть выделил кроме всего прочего лошадь с полной упряжью и сбруей, телегу, сани, соху. И дядя Володя с шурином Санькой изобрели промысел: наворуют дров в ближнем лесу, распилят на поленья и везут продавать в Ряжск. Оттуда лошадь самостоятельно привозит дядю домой. Подобный «ритуал» по разным поводам дядя Володя соблюдал почти до самого конца дней своих. Но, несмотря на приверженность к пьянству, он как-то умел и содержать семью, и оставаться на поверхности. Конечно, большую роль в поддержании дома и семьи играла тетя Анюта. Уже под старость в великой досаде она иногда ругалась: «Сколько людей на войне кого поубивало, кого покалечило, а тебя, пралика, по трем войнам носило и нигде не ухайдакало!» Возможно какую-то помощь оказывал и тесть, дед Петр. По словам матери, Анюта была его любимая дочь. Но самоотверженность ее в преодолении жизненных неурядиц и стремление дать образование детям были неизменными и решающими.

Вскоре женили и Саньку. Жену ему взяли из нашего Кипчакова от Платошкиных, семьи буйной и запьянцовской. Ему также было выделено самостоятельное хозяйство и построен собственный кирпичный дом. Мать в это время успешно окончила 3-летнюю школу в ближней д. Самарино. У нее выявились некоторые способности, и ряжская родня хотела ее взять к себе для продолжения учебы. Но тут возникла жена дяди Пети Варя: «А картошку кто копать будет!?» Старики к этому времени совсем одряхлели. Если верить матери, то бабке, моей прабабке, было уже чуть ли не 110 лет, с полным ртом зубов, но сильно сточенных. Дед все время лежал на печи и напевал какие-то молитвы и псалмы, как говорила мать, «служил». По праздникам, бывало, мужики восседали за столом с четвертью самогона, а бабка подсунется к столу: «Пятрушка, налей и мне капелечкю». Дед Петр был разумным хозяином и своего труда не жалел. Пашню он пахал дважды и трижды (двоил и троил) и всегда в меру унавоживал. Были у него и пчелы. Кобылу он всегда случал с породистыми жеребцами и денег для платы за это не жалел. В общем, он был крепкий хозяин.

Подрастала и младшая Елизавета. Стали объявляться женихи. Дошло до засылки сватов. Но отец, дед Петр, был упрям: «Отдам только за товарищева сына!» Привезли на смотрины и этого жениха. Скромный и застенчивый кудрявый паренек на вид был вполне пригляден. Но 17-летней девчонке выходить за 8 верст от дома было страшно, она плакала. Отец урезонивал: «Ты ничего не понимаешь. Там земля — чернозем». Скоро сказка сказывается, да и скоро дело делается. Молодых обвенчали, и стали они жить в общем доме. Но поначалу они еще дичились и даже боялись друг друга. Хозяйство в семье Комаровых велось как-то безалаберно. И земля была, и лошадь, и другая скотина, а особого достатка не замечалось. Несладко пришлось молодой жене в новой семье. Свекровь только управлялась со стряпней и по дому. Остальные были мужики: свекор, дед Михаил, мой отец, его братья Володька с Васяткой и приемный племянник Сережка. В поле женской работницей оказалась одна молодая. А по ночам еще нужно было прясть или ткать, да и куча другой работы, которую в деревне не переделать, особенно если на тебе поедут. Свекровь была не злая и даже в чем-то снохе мирволила, чего мать не могла сказать о свекре. Правда, когда родился я, то, по словам матери, уважения заметно прибавилось.

Отцу тоже доставалось. Еще до женитьбы он был чуть ли не основной, а, главное, безотказный и старательный работник. Для строительства нового дома взамен вконец обветшавшего (что был за дом — не знаю, до меня эта хибара не сохранилась) он был послан добывать кирпич из какого-то строения под заводом (выкупленного или заброшенного?). Весь в известке, с запекшимися губами он заходил по уговору в Сосновку, ближнюю к заводу деревню, к уже замужней сестре Кате пообедать. Ее муж Степан Епифанов был скуповат, и отец всегда терзался мыслью: дадут поесть или нет. Как он сам мне сказал однажды: «Я думал там подохну». Его же, 15- или 16-летнего подростка, отец поставил на сенокосе в один ряд с мужиками, да еще с тупой косой. Косьба проводилась сообща. Душ 30, а, может, и 40 мужиков становились в ряд и шли косой шеренгой друг за другом. Отстать было нельзя. Дед Аниска (это при мне он был дед, а тогда еще дедом не был) заметил изнурение парнишки. Взял его косу, посмотрел и приказал: «Иди домой. После обеда не приходи, придешь завтра». С хорошо отбитой налаженной косой отец выстоял в рядах взрослых и опытных косцов. После от матери я слышал язвительное замечание: «У Аниски была дочь, и он очень хотел заполучить Ваньку, будущего отца моего, в зятья».

Был и такой эпизод. Группа молодых парней во главе с каким-то агитатором-организатором пошла в Кораблино вступать в комсомол. Там был и мой отец. Всполошенная мать его догнала их уже у большака и начала охаживать отца палкой: «Ванькя! Куда ты? Безбожники! Пропадешь!» Отец вынужден был вернуться. Почему-то у дома в это время оказался поп. Он похвалил правоверную Пелагею Осиповну и даже погладил ее по голове. Так и не состоялось отцово комсомольство.

Мать считала себя богатой невестой, гордилась этим, что называется, задавалась и всегда считала своего нареченного нищим. Действительно, у нее было во что одеться. Я еще помню какие-то ее форсистые ботинки с высокой шнуровкой, красивую кашемировую шаль. У нее была швейная машинка с ножным приводом, тогда в любом доме редкость. А у отца даже сколько-нибудь приличного костюмчика не было. Она его спрашивала:

— В чем же ты, будучи в ребятах, ходил на гулянье?

— А я почти и не ходил, — отвечал