письмецо. В писании оповещалось, что дед Михаил арендовал землю и богател, а отец мой ездил за тесом в Туму и торговал сосновыми гробами. Мать возразила: «Да с какого он года-то, сколько же ему тогда лет было?» Начальник: «Да, ведь и правда!» Тут и Гришка Карась: «Да Комари-то? Сроду никчемные были. А землю он обрабатывал у попа исполу. Это он на попа работал, а не арендовал». Начальник, говоря современным языком, бросил писанину в корзину и благословил отпущение грехов. По словам матери, «писателем» оказался Нурзик, детский дружок отца. Тогда они были соседями и дружили в совместных детских проказах.

Проделки их были незатейливы. По рассказам отца, в чем-то они подражали занятиям взрослых. «Работнички» забрались на прикладок, сложенный из снопов проса при соседской риге, и стали беспорядочно разбрасывать растрепанные снопы на току. Таким образом они готовили хозяину просо для молотьбы, т.е. делали доброе дело, помогали. За этим занятием их и застал хозяин:

— Вы чего тут делаете!?

— Да-а! Пришел большой мужик, мы испугались и залезли сюда на скирдушку.

— Ах! Я вас!

Проказники кубарем скатились с прикладка и поспешили спрятаться. Найти их не смогли.

В другой раз они решили услужить жившим напротив соседям. У тех по улице гуляла большая свинья. Ребятишки иногда пристраивались почесать ее по брюху. Свинья, похрюкивая, блаженно разваливалась на боку. За таким занятием доброхоты соображают:

— У Пимкиных скоро свадьба. Давай мы им к свадьбе эту свинью зарежем.

— Ножа нет! Беги домой за ножом!

— Нет, увидят с ножом, посадят и из дома не выпустят.

— Меня — тоже.

— Постой, у меня складной ножик есть.

— Давай!

Стали решать, кому быть резником. Нурзик боится, досталось резать отцу. С некоторыми препирательствами установили место, куда надо резать. «Держи!» Своими тельцами навалились на свиную тушу, всерьез рассчитывая удержать ее в процессе резания. Отец кольнул ее в нужное место, свинья, скинув с себя мелкоту, с визгом ринулась к себе во двор. Отец после показывал на пальце чуть больше фаланги: «Вот на столько я успел ей воткнуть ножик». Хозяевам пришлось свинью срочно дорезать. К вечеру на костре из соломы в окружении любопытной ребятни палили свиную голову. Виновники поглядывали на торжество издали, а подойти боялись.

А то по примеру местного мелкого лавочника затеяли свою торговлю конфетами. Товаром служила нарезанная дольками мягкая сердцевина из подсолнечных будыльев, деньгами — черепки фарфоровой посуды. В то время найти на огороде или в поле выброшенный с навозом такой черепок было затруднительно. Пимкины девки принесли целый чайник. Чайник — не деньги. Было приказано чайник разбить на черепки и при этом постараться сохранить особо ценную деньгу — донце с фабричным клеймом, «печатью». Естественно, девчонки чайник разбили, как и саму печать.

Мне до сих пор не понятна причина такой скрытой враждебности к отцу бывшего дружка детства. По своему характеру отец не мог и даже был не способен причинить этому самому Нурзику какой-то вред или обиду. Тем более что его семья была явно богаче. Вскоре у них нашлись средства перебраться по-тихому куда-то под Москву. У наших таких средств не было. Я спрашивал об этом у матери. Она объясняла это завистью, и предметом зависти была она сама, завидная жена, доставшаяся почему-то Ваньке, а не ему, Нурзику. В колхозе восстановили, отец и мать регулярно выходили на работу, а есть все равно было нечего. Бескормица была почти общей. Наконец стал поспевать новый урожай. Работникам в поле стали выдавать какой-то паек хлеба из свежего молотого зерна, и мать приносила нам с Витькой по кусочку от этого пайка. Хлеб был вкуснейший, теперь такого не бывает.

В памятный летний день 1933 г. я увязался с дедом на речку, где у него была поставлена плетеная из прутьев верша, по-нашему кубан. Поднимая кубан из воды с завозившейся в нем добычей, дед воскликнул: «Сом!» Сом оказался крупным налимом, подлиннее моей руки. От реки я с гордостью нес этого налима домой. При подъеме от реки наш дом по порядку был на семь домов ближе дедова. Я очень удивился, когда увидел сидящего на нашем порожке деда Чернавского, Петра Емельяновича. Ведь он был, по-нашему, в тюрьме. До меня не сразу дошло, что и из тюрьмы иногда выпускают. Сломя голову, я побежал за матерью. Тогда она была кладовщицей, что не далее 1 км от нашего дома. Мать подхватилась и тоже бегом прибежала домой.

Налим пришелся очень кстати. К налиму нашлась и бутылка. Задушевная беседа маньчжурских товарищей не обошлась без столь необходимого ритуала. Я торчал где-то поблизости с разинутым ртом, стараясь не упустить чего-нибудь из откровений собеседников. К сожалению, ничего не помню из того, о чем говорили тогда деды, а может и не понимал общего смысла беседы. Хитрые деды могли говорить и обиняками, и им одним понятными полунамеками. Обстоятельства освобождения деда из ссылки для меня неясны до сих пор, хотя все мы до последнего числились детьми, внуками кулака, или подкулачниками.

Возможно что-то прояснит в этом деле эпизод с Толей, моим двоюродным братом. В 1950 г. (или 1952 г.?) Толю, успешно защитившего диплом по окончании МИФИ, усиленно вербовали в кадры КГБ (в разное время эта организация называлась по разному, но это не меняет сути). Толя отбивался от такой чести как мог. При этом он ссылался и на свое кулацкое прошлое — внук. Ему отвечали, что дед не был кулаком. Он просто был призван на строительство аэродрома под Акмолинском. Видимо эта неопределенность и была причиной того, что дом деда за все время его ссылки не был конфискован и ни кем не занимался. В то время дом был оставлен владельцами с перепугу. После войны дед с бабкой без помех вселились в него вновь. После Толя говорил мне: «Если бы они знали, кто у нас с тобой тетка, они бы меня не выпустили».

А двоюродная (или троюродная?) тетка наша была кадровой чекисткой. В свое время она, что называется, горела на работе. По этой причине сын ее, впоследствии знаменитый артист Борис Кузьмич Новиков, пребывая без надлежащего родительского призора, пристал к ватаге хулиганствующих подростков на станции Ряжск-I. Конечно, озорство и проделки этой