спокойный и мягкий, тоже был в милиции на заметке, но пока не более того. Братцы быстро попались на ночных грабежах магазинов под г. Александровым и были препровождены в места не столь отдаленные. Женька там и сгинул, а про Алика еще доходил слух, что он обитал где-то в Новосибирске с сильно подорванным здоровьем.

Печальна судьба дяди Пети, старшего сына деда. С безалаберной женой Варей вряд ли он мог найти умиротворения в семейной жизни. По жизни партийный работник в последнее время он был главным редактором районной газеты в г. Медыни. И всегда над ним висела зловещая тень сына кулака. Видимо поэтому, в 1936 или 1937 г., предугадывая или предупреждая неминуемый арест, он наложил на себя руки. Может, пока еще ничего предвещающего напасть и не было, но его сослуживцы после такой смерти отвернулись, сказав жене: «Сама хорони, как хочешь, так и управляйся». Помню, об этом было письмо, кажется, от дяди Сани, и тетя Анюта в слезах читала его домашним вслух, а мы с Раей возились на лавке и смеялись. Старший Толя нас одергивал, что при таком печальном известии мы еще смеем смеяться. А тетя Анюта горестно нас оправдывала: «Чего они понимают? Малы еще». Да и действительно, почему-то запомнившиеся мне слова «родная плоть и кровь» тогда мне были не понятны.

Между тем колхозное бытие входило в свою колею. У нас в хозяйстве появились корова, поросенок. Мы с братом вставали поутру, когда родители уже давно были на работе. Из печки доставался чугунок с кашей, тут же из него съедалось сколько следует, и все оставалось на столе неприбранным. Снаружи дверь запиралась, но мы выпрыгивали в окно и беззаботно предавались своим ребячьим занятиям и проделкам. Витю как младшего определили в колхозный детский сад, но он оказался неуживчив и строптив. К тому же далеко от дома, целый километр, да еще за речкой. Он постоянно устраивал побег из неволи, изощряясь в обмане надсмотрщиков. Няньки, молодые и крепкие деревенские девки, гонялись за ним и почти никогда не могли его догнать. Тогда было решено приставить к нему меня, авось, он привыкнет. Кажется, из этого ничего не вышло. А Витя так и остался скучливым по дому, как бы далеко или близко этот его дом ни находился.

Вообще-то мы жили дружно, что вовсе не исключало обычных детских ссор и раздоров по разным пустякам. Однажды еще в дедовой хате, т.е. явно еще до 1931 г., мы с ним играли на печке, разгребали насыпанное там для просушки просо. Все были на работе, в доме с нами оставалась одна бабка. По ходу очередной затеи уговорились, кто к себе больше кучу нагребет. Конечно, я был взрослее, а Витя еще что-то замешкался. А тут еще мне мамин завалящий кошелечек подвернулся, тоже орудие для загребания. Радуюсь, у меня уже большая куча, а он только начал, не поспоришь. Он как глянул: «А! Ты с кошельком!» И тресь меня молотком по голове. Не помню, чтобы было больно, но обидно. Ухватился за голову — на ладони кровь. Страшно! Я заорал, бабка закудахтала. Позже пришла с работы мать, ругала его, шлепала, и он тоже орал. Главное, я тогда сам даже не догадался дать ему сдачи. Видимо, молоток оказался неоспоримым аргументом. А как вообще-то он оказался у него под рукой именно в этот момент?

На заре туманной юности в проделках такого рода братец был совсем прост. Однажды примерно в то же время пахавшие на ближнем поле мужики прибежали от надвигающейся грозы и стояли в сенях дедовой избы, наблюдая бурный и скоротечный летний дождь. Дождь еще не прекратился, а ребятня уже выбежала на дорогу прыгать по лужам. Дядя Вася-кузнец говорит отцу: «Смотри, смотри, что твой-то вырабатывает!» Как раз в это время от большака на велосипеде ехал наш сельский врач в белой рубашке, буксовал по глинистой дороге. А у Вити кнут, дед ему сделал из мочала. И этот сорванец догоняет врача и хлесть его по спине. Тот оглянулся, этот стоит, а потом опять догоняет и снова — хлесть. Увидела бы это мать, нашлепала бы ему. А мужики только посмеялись. Молодец!

К 1933-му году у меня почему-то появился зуд научиться чтению, и я стал приставать к деду достать мне букварь. Тогда учебные книги в магазинах не продавались и просто так достать их было негде. Но у деда была сестра, горбатенькая Хавронья — именно так. Она еще с дореволюционных времен была кухаркой в школе и оставалась при директоре Константине Сергеевиче практически как член семьи. Константин Сергеевич и вообще-то не чуждался общения с мужиками. Как-никак, но он был в гуще сельского общества, многие жители округи были его учениками начиная с 1886 г. А тут еще и некий родственник за внука просит. И Константин Сергеевич, добрая душа, прислал с дедом сильно подержанный, но вполне целый и добротный букварь. Ладно, букварь есть, а как к нему приступить — не знаю. Придумал вставать пораньше, пока мать не ушла на работу. Она впопыхах, боясь опоздать, мечется у печки, а я тяну ее за юбку:

— Мам, какая буква?

— Отстань! Отстань, говорю!

Наконец обернется: «СЫ».

Отбегаю к окошку и твержу: «Сы, сы, сы». Ага, есть. Теперь следующую букву.

Не помню как, но, кажется, я быстро усвоил эту грамоту и вскоре стал читать. И было это за год до моего поступления в школу.

В школу я пошел в следующем 1934 г. А перед этим случился некий казус. Нас с дружком Васей Пимкиным привлек вид поспевших яблочек-китаек в соседском саду. Четыре яблоньки были усыпаны золотистыми плодами. Завлекательно! Посмотрели — у хозяев замок. Заберемся? Заберемся! Набрали полную запазуху до отказа, сразу не съесть. Прячем добычу на потолке у Пимкиных. А тут старший Васин брат Коля:

— Где взяли?

— У колдуньи.

— А вы и мне принесите, я вам по тетрадке дам. Вам ведь в школу идти. Знаешь, как тетрадки-то вам пригодятся.

Надо заметить, что тетради тогда тоже не продавались, а выдавались в школе: по письму и по арифметике. Да и продавались бы — откуда у нас были деньги. Естественно, нам очень захотелось стать обладателями заветных тетрадок. Отчего не сходить еще разок. Сходили.