разбитной и бедовый. Не знаю, что он там делал по ветеринарии, а больше, по-моему, соображал на выпивку. Пьяный он мог на каком-нибудь гулянье при всем честном народе устроить пляску нагишом. Рассказывала мать, как свекровь прогнала ее в клуб, когда я еще был в люльке: «Кончился танец, все разошлись по стенкам, и тут на середину вводят голого Семена Григорьевича, а он — плясать. Ну, мы, которые бабы, плюнули да отвернулись, а девки с визгом ломанулись в дверь. В дверях сделалась куча мала. Охальника тогда оштрафовали на пять трудодней, и это была не единственная подобная выходка».

Витя наш постоянно крутился на ферме и был первейшим другом у Семена Григорьевича. Науськает его на какую-нибудь каверзу, а Витя — с удовольствием. Иногда бабы, жена и жившая с ними ее (а может его?) сестра, свяжут пьяного буяна, а Витя тут как тут. Пленный ноет из-под кровати: «Зятек! Развяжи!» У него было две дочери, одна мне ровесница, другая постарше, но я в зятьки не годился. Бабы смотрели за зятьком строго. Сиди! Но этот сорванец как-то ухитрялся обмануть их бдительность и успевал развязать «тестя». Освобожденный от пут Семен Григорьевич начинал гонять своих баб по всей деревне. А то, не дают на выпивку — Семен Григорьевич хватает веревку, ножик и бегает: «Удавлюсь! Утоплюсь! Зарежусь!» Бабы за ним с плачем: «Сема! Родненький! Не топись! Не давись!»

Была тогда на ферме необыкновенно сварливая и ругательная баба, свинарка Дарья Максимовна Репина. И вот в перебранке с Семеном Григорьевичем (а вообще-то с кем угодно, кто подвернется под руку) она часто обретала отдохновение. Иногда она пыталась прицепиться и к отцу. Незлобивый и терпеливый отец никогда не поддавался на провокацию, чем особенно выводил ее из терпения. Отец выговаривал ей: «И чего ты ко всем цепляешься с утра пораньше?» Она отвечала: «Знаешь, Иван Михайлович! Если я с утра ни с кем не поругаюсь — места себе не нахожу». Однажды Семен Григорьевич схлестнулся с ней на колхозном собрании и потерпел жестокое поражение. Присутствовавший на собрании секретарь райкома подтвердил: «Да! Все-таки русская баба — великая сила!» Скорее всего, эта баба была из породы вампиров (говорят, существуют такие) и остро нуждалась в подпитке своей энергетики за чужой счет.

На ферме был молодой шустрый меринок Кобчик, и Витя часто развлекался: «Папа, я поеду Кобчика искупаю». От фермы под горку на речке была «Купальня». Очевидно, название сохранилось от барских времен, но и в наше время это место было удобно для купания: пологий травянистый берег, песчаный пляж на другой стороне и рядом обрыв высотой 3-4 м, откуда с разбега можно было сигануть вниз головой или солдатиком. Но главное — там рядом было поле подсолнухов. Охранял его лядащий старичок Хыток. И Витя с купания, ничуть не таясь, — туда. Дед за ним. А он же на лошади. На шустром Кобчике иногда и наезжал на деда. Однажды увлек в очередную вылазку Шуру гундосого, сына Дарьи Максимовны, старше меня года на 3-4. У того действительно был физический недостаток, что называется «волчья пасть», и он сильно гундосил. Гундосый на ленивой кляче был пойман. Отец наблюдал: от реки на горку передом бодро шагает Хыток с дрыном, за ним верхом на кляче Гундосый весь в слезах и соплях. Хыток, время от времени поколачивая Гундосого дрыном, отцу: «Ванька! Приструни своего Витьку. А то поймаю, я ему задам». Но Витьки уже и след простыл, а Кобчик мирно стоит на конюшне.

К осени пристраивался он к ребятам, возившим с поля снопы пшеницы или ржи, в особенности к Кольке Ухачу, катался. В обеденный перерыв работники лежат на колхозном дворе под грушей в ожидании, пока лошади будут накормлены. Кое-кто дремлет. А другие озоруют: «Витька! Дай вон тому по носу». Витя с разбега — хлесть! Из носа кровь, обиженный за ним, а Витя под защиту покровителей. С другим Витей, Серовым, пристроились кататься тайком на телегах, в которых мужики возили с поля картошку на хранение. Картошка насыпалась в большие плетеные кошелки, за которыми озорников не видно. Того гляди задавишь. И ни кнутом, ни чем иным отбиться от них было невозможно. Для хранения картошки был устроен омшаник, специальная яма, в которой она укрывалась на зиму. К удивлению мужиков при рытье ямы было нарушено никому не известное кладбище с множеством человеческих костяков. Один мужик взял верхнюю часть черепа, подкрался к радостно усевшемуся на задке ездоку и надел на него череп. Эх! Что же он работал! Бегает, орет, а мы никак поймать его не можем, чтобы снять с него этот череп. Череп, наконец, слетел, и вмиг забавников не стало, испарились.

Женился дядя Володя, отцов брат. Жена Полина со спиртзавода была статная черноволосая и чернобровая молодица с румянцем во все щеки. К сожалению, вскоре для нас выяснилась ее непроходимая дурость. Почти сразу же она пожелала быть полноправной хозяйкой в доме. Первым делом она потребовала, чтобы мы с Витькой, привыкшие бывать у деда с бабкой, больше здесь не смели появляться. Я это понял сразу, Витя так же сразу запрет игнорировал и появлялся, когда ему вздумается. Однажды Володя зовет брата: «Ванька, у меня дома бутылка, пойдем выпьем». И братья пошли. Вскоре смущенный отец со смехом рассказывал матери: только мы уселись начать беседу, как Полинка заорала:

— Это что такое! Ходют тут всякие! Чтобы у меня больше этого не было!

Володька, конечно, Полинку в кулаки, а отец бегом домой, смеется: «Ну, мать, я и выпил!»

Младшего Васятку 1915 года рождения и женить было не на что. Но тут ему подошел армейский призыв. На допризывную комиссию они ходили в Пехлец, в 4 км от нас по большаку. В компании с четырьмя парнями из Приянки они возвращались с комиссии. На подходе к повороту от большака к нашему селу их застала грозовая туча. Поблизости здесь была колхозная рига, обширный сарай из плетня с соломенной крышей. Там уже были наши мужики, прибежавшие от надвигающейся грозы с соседнего поля. Васятка звал ребят в ригу, но они не пошли. Поближе к большаку вдоль дороги на Кипчаково была гряда густых кустов боярышника, и они решили переждать дождь под крайним кустом. Началась гроза. Один удар грома был настолько сильным, что отец потом говорил: «Нам