Шрифт:
Закладка:
1936 год запомнился конституцией. Собственно, не самой конституцией, а кинокартиной с докладом товарища Сталина о проекте конституции. Мы с удовольствием смотрели это кино у себя и даже бегали за 4 км в соседнюю деревню, чтобы лишний раз посмотреть его. Припоминается в этой связи и некоторое брожение умов и оживленная подготовка к выборам. Еще бы! Выборы всеобщие, прямые, да еще при тайном голосовании. Делай, что хочу! Не думаю, что конституция и выборы в то время оценивались людьми как-то определенно и ясно. Дядя Володя, Толин отец, говорил: «Я буду голосовать за Молотова». Кто бы ему позволил?
Примерно в это же время проводилась перепись населения. Запомнился вопрос, заданный отцу:
— Верующий?
— Да уж как-то вроде по привычке, пишите — верующий.
По этому случаю вспоминается эпизод. Году в 1932 или 1933 на пасху мы с отцом оказались дома одни. В отсутствии матери отец вальяжно лежал на празднично убранной кровати, а я глазел в окно. Гляжу: «Папа, поп идет». Поп на пасху обходил свою паству, кропил углы, получая при этом, по словам деда Щукаря, не более двоегривенного серебреника и натурально с полфунтика сальца. Отец: «Ладно! Сейчас мы с тобой его выгоним». Поп стучится и приоткрывает дверь: «Можно?» Отец из горницы отвечает: «Нельзя!» Не привыкший к такому обороту поп, видимо, несколько робеет, но все же входит на порог. Отец приподнимается: «Куды? Я сказал — нельзя!» Поп подхватил свою рясу и бегом от нас. Довольный собой отец приказывает: «Матери не говори!»
1937 год обозначился отменным урожаем зерновых. Еще с осени бурно проросли озимые. А весной и летом выдалась благоприятная погода, дожди выпадали впору и в меру. Вот только куда подевался весь этот хлебец, никто не знает. Все равно на трудодни почти ничего и не пришлось. В то время председательшей колхоза была непотребная баба Чукова. Муж ее от стыда и позора повесился. Да и не в председателях как таковых было дело. Они тогда менялись чуть не ежегодно, и все были никчемные. Были и какие-то репрессии, но я помню только два случая. На селе ночью забрали языкастую бабку, забыл ее прозвище. Скорее всего, донесли соседи за злой, скорее брехливый, язык. Вторым был скромный аптекарь Абрам Ароныч, у которого мужики иногда пробавлялись спиртом («Деньги есть — Абрам Ароныч. Денег нет — Абрам, ты сволочь»). Все удивлялись, кто же на него доказал, что по нашим понятиям означало донес. Бабка сгинула, а Абрам Ароныч через год вернулся реабилитированным (был такой краткий период после демонстративного снятия с поста Ежова). Его восстановили на работе с компенсацией зарплаты за вынужденный «прогул». Последнему обстоятельству некоторые у нас завидовали: «Знаешь, сколько он получил! Тыщу, а может и больше!»
Вспоминаются некоторые эпизоды, которые теперь представляются нелепыми и курьезными, а тогда воспринимались на полном серьезе. В то время появились школьные тетради, на лицевой стороне которых были графические рисунки по мотивам стихотворений А.С. Пушкина, а на оборотной стороне — тексты стихотворений: «У лукоморья дуб зеленый», «Как ныне сбирается вещий Олег». А оказалось — тетради-то вредительские! По оковкам на ножнах меча Олега будто бы читалось: Долой большевиков. Я сам силился прочитать эту надпись. Слово «долой» еще как-то угадывалось, а из «большевиков» я с трудом мог составить только слово «вор». В переплетении ветвей, на которых восседала русалка, досужие личности тоже усмотрели какие-то антисоветские изречения, но мы таковых при всем старании не находили, а указать нам было некому. Вдруг пропали спички Калужской фабрики «Гигант», но вскоре так же внезапно появились уже с новой наклейкой на коробке поверх прежней. Что, почему? А ты посмотри! На прежней этикетке была нарисована спичка с исходящим от ее головки пламенем. Ты поверни это пламя как следует и получится профиль нашего всесоюзного старосты дедушки Калинина. Вот так, как спичкой, мы приткнем советскую власть! Арестовали редактора нашей районной газеты. Тот ухитрился на титуле газеты «Под знаменем Ленина» изъять одну букву и получилось «Подзаменем Ленина». Видал, какой гад! И этому верили. Некоторое участие в борьбе с «врагами народа» приняли и мы, школьники. Заботами правительства, наконец, был издан учебник по истории СССР для 4-го класса. На последних страницах там были портреты маршалов, героев гражданской войны. Но вскоре все они — Тухачевский, Блюхер, Егоров — за исключением Ворошилова и Буденного, оказались «врагами народа». В меру своей фантазии мы изощрялись в порче этих портретов, расчеркивали чернилами, выкалывали перьями глаза, всячески выказывая свою ненависть к «предателям».
Между тем мы, детвора, жили своей жизнью. Как я уже сказал, в Чернаве была только 4-классная школа. Дальше Толя мог учиться или в Петрове в 6 верстах от Чернава, или много дальше в Ряжске. Сестры, тетя Анюта с моей матерью, придумали устроить Толю у нас в Кипчакове, где была 7-летка. И стал Толя весь учебный сезон жить у нас третьим не лишним. Много позже в разговоре со мной мать удивлялась, что отец слова не сказал против. Не понимала вполне она отцовой доброты. Тем более он всегда был дружен с родней со стороны своей жены не в пример по отношению к родне по линии Комаровых. И Толя для него был такой же, как и мы с Витей. Теперь нас за столом было уже пятеро, и отец всегда командовал: «Кромсай!» Лишь иногда порядок нарушал Витя, когда раньше других выхватывал из щей кусок, когда в редкие дни щи бывали с мясом. За это ложкой по лбу! Мать вспоминала: «Прихожу, а вы втроем за столом уплетаете обед и поете “Мы мирные люди, сидели на блюде и ели горячие щи”».
Никаких проблем с учебой у меня не было. Главное — наскоро сделать письменное задание на дом и гулять. Остальное меня не волновало. Мои успехи в учебе почему-то приписывали влиянию Толи. В то время к нам в школу прислали двух молодых учителей. Выделялся знаниями и добрым отношением к ученикам литератор Сергей Александрович. У Толи он был любимым учителем, да и Сергей Александрович его выделял.
