Шрифт:
Закладка:
Кирпича для дома было заготовлено довольно. Но хозяином-то был отцов отец, дед Михаил. Из этого кирпича при старом доме был построен амбар. На следующий год всю процедуру пришлось повторять. Вдруг и этот кирпич захотели продать, кому-то понадобились деньги. Но тут мать взбунтовалась, и кирпич остался. Свободное для постройки дома место было за рекой, в том поселке, где прежде располагалось имение Благодатное. Это было удобно. Здесь был центр и школа рядом. Тут взбунтовалась бабка: «Ванькя! Куда же ты? Как же я к тебе ходить буду, да как же я тебя увижу!» На нашем порядке Глининке была чья-то незастроенная усадьба. За выкуп усадьбы отдали одну из двух овец материного приданого. Дом строил Бутуз (настоящего имени не знаю) с помощником Поликашкой. Бутузу как раз пришло время выдавать замуж дочь, и он повел разговор с матерью о невестином или венчальном уборе. У матери кое-что еще оставалось, и они договорились. Довольный Бутуз сказал: «Дом я поставлю размером побольше, чем вы задумали. Кирпича у вас хватит. И спланирую я его по-другому. Будет удобнее. Поликашке не говори». Дом был поставлен торцом тремя окнами на улицу, одним окном с видом вдоль улицы вниз на речку и одним окном на противоположной стороне против устья русской печки. Сбоку к нему были пристроены сени из известнякового камня. Живи — не хочу!
Вот и пришла пора отцу с матерью отделиться на самостоятельное хозяйство. Это произошло, если не ошибаюсь, под осень 1931 г. Мы были уже в колхозе. На хозяйство была выделена овца, остававшаяся от материного приданого, два чугунка для варева, ухват и деревянные ложки, которыми, по словам матери, Витя тренькал, когда мы шли гуськом к новому месту жительства. К этому времени женили и выделили Сергея, племянника деда. Дом для него оставался еще от его отца. В хозяйство ему была выделена корова. Первого же теленка Сергей отдал моему отцу, своему двоюродному брату: «Вырастет — сменяешь на корову». Но не повезло. Ранней осенью бычок отбился от стада, забрался на зеленя и объелся. Густые всходы пшеницы или ржи к этому времени не успевают достаточно укорениться. Скотина прихватывает зелень вместе с землей и погибает. Подыхающего бычка дорезали, мясо засолили в бочке и поставили в сенях. На следующее утро бочка оказалась пустой — «всю мясу», как говорят у нас на Рязанщине, вытащили. Мать, я помню, плакала. Позже она мне говорила, что «эту мясу» украл отец, т.е. дед Михаил. Будто бы об этом, подтверждая ее догадку, ей говорила Катя, сестра моего отца. Зная жадность деда Михаила до мяса, в это можно поверить. В результате мы опять остались ни с чем.
По первоначалу жизнь в колхозе, казалось, пошла довольно весело. Что-то получили на трудодни. На дом привезли целую телегу какой-то продукции. Правда, наверно я помню это по событиям 1930 г. Но тут вскоре, в 1931 г., начались события самые странные. Деда Михаила, а следом и нас, «вычистили» из колхоза. При этом вычистили и все закрома, а у нас к этому времени и последней овцы уже не было. Из подпола выгребли всю картошку. Вытащили даже кадушку с солеными огурцами. Реквизиторы, наши же деревенские мужики, демонстративно запускали руку в кадушку и с видимым наслаждением поедали огурцы, упиваясь выпавшей на их долю вседозволенностью. Никто не знает причину этой напасти. Ни деда, ни тем более отца, объявить кулаками не было никаких оснований из-за полунищенского хозяйства. У деда, как он сокрушался тогда, выгребли 40 мер зерна и увели корову. А больше у него ничего и не было. Если эти 40 мер принять за истину (потеря обычно преувеличивается), то по округленному счету получится не более 750-800 кг, т.е. 10-12 мешков. Дед грешил на мою мать: «Это из-за тебя записали нас в подкулачники», намекая на своего свата, деда Петра, находившегося в ссылке.
Наступал 1932 г. — голодный год для всей страны. Не обошел он и Рязаньщину. Не помню, как и чем мы жили эту зиму и как выжили. После мать иногда вспоминала: прибежал и:
— Мама, поесть!
— Да чего же тебе дать-то?
— Мне чего ничего, лишь бы наесться.
Некоторое облегчение наступило весной, когда стала подрастать трава. Я с холщовой сумкой через плечо ходил в луга и собирал щавель, анис и другие съедобные травы. У нас был прекрасный пойменный луг Калач, теперь совершенно испорченный. Но тогда Калач благоухал разнотравьем. Еще мы лакомились сладковатыми молодыми сережками осокорей, и одна бабка, глядя на нас, горевала: «Ой, Боже! Что они едят-то». Был и травяной хлеб. По цвету и консистенции он был похож на пластилин. Но ничего вкуснее, если этот хлеб с молоком, я не помню. Отец с матерью подумывали, куда бы податься от такой жизни. Была мысль уехать, как тогда говорили, на торфа. Отец даже ездил в Донбасс на шахты. Там он увидел, как ежедневно «молодого коногона везут с разбитой головой» хоронить с музыкой. Неопытная деревенщина и становилась первой же жертвой в непривычном и жутком забое. Такая перспектива отцу не понравилась. Звал к себе устроившийся в это время в Москве дядя Саня. Томило полное безденежье, из-за чего все планы оказывались писаными вилами на воде.
Мы, конечно, были не единственными лишенцами на селе. Бабы собирались гуртом и ходили в район, в Кораблино, «хлопотать», чтобы как-то оправдаться и восстановиться в правах. Тогда в районе периодически работали какие-то комиссии по разбору жалоб. Было и так, что деду вернули корову. Бабка вела ее на веревке, а Витя поспевал сзади, похлопывая и поглаживая коровий бок. Тогда я видел плачущих старушек, наблюдавших эту картину. Потом повторялось новое изгнание. В одно из таких хлопотных посещений присутствие оказалось закрытым на обед. Бабы решили тоже пока пообедать и звали с собой мать. Она отнекивалась: «И не хочу да и денег нет». Но бабы звали: «Пойдем, у нас есть». Мать не пошла, осталась ждать у порога и, как оказалось, не зря. Вскоре подошел начальник. В углу со сбруей возился наш сельский мужик Гришка по прозвищу Карась. Их было два брата, Яшка и Гришка, и оба Караси. Сначала начальник сказал: «Вы восстановлены, можете идти». Потом спохватился: «Постой, на вас опять заявление есть». И достает
