был мой отец. В 1914 г. ему было 8 лет, в 1918 г. — 12 лет. Правда, у деда Михаила было два брата, но где они были все это время и какие отношения существовали между ними мне не известно. В семье деда Петра оставались старшая Анюта и следующий за ней Санька. Анюте в 1915 г. было 15 лет, в 1918 г. — 18 лет, а Саньке соответственно 12 и 15 лет. И это были уже работники, притом единственные. К тому времени, после получения известия о пропаже Петра Емельяновича, мачеха от них ушла. По рассказам матери, работа происходила под присмотром деда. Дед сидел с палкой на краю борозды, а Анюта с Санькой пахали сохой. Санька пытался скрашивать монотонность изнурительного труда, затевая потасовку. Старшая Анюта была сильнее и валяла Саньку на землю, а более ловкий Санька горячился: «Нет, неправильно! Давай на кулачки!» Престарелый дед не был в состоянии навести порядок хотя бы своей палкой и только ругался: «Ах, каналья!»

В 1917 г., или уже в 1918 г., начался грабеж помещичьих имений. В Кипчакове имение Благодатное к тому времени перекупил бывший управляющий Дубец. А до него, по словам отца, управляющим был «венгер» (и вредный!). Помещичий дом растащили по бревнышкам. Генеральше, владелице Ибердского спиртзавода, мужики приказали все оставить и убираться немедленно. Она пыталась урезонить захватчиков, немного повременить: «Дайте мне умирающую мать похоронить. Вспомните, ведь я же ваших детей учила, лечила вас, помогала вам как могла». Но снисхождения не получила. Генеральша из-под д. Чернаво, видимо, убралась загодя. Дом грабили после. С добычей пришел и Санька. Ему досталась какая-то шикарная куртка зеленого цвета (уж не охотничья ли?) и зеркало. Дед приказал ему немедленно отнести все обратно и больше никогда такими делами не заниматься. Кстати, надо заметить, что обе эти генеральши были вдовы, мужья их погибли на японской войне.

Наступил 18-й год, а за ним и 19-й. Солдаты возвращались домой. Не отстал от других и дядя Петр, но он как-то скоро оказался в местных красных партизанах. В начале Гражданской войны был такой период партизанщины. В 1919 г. Ряжский отряд из 200-500 бойцов, коммунистов и комсомольцев, участвовал в отражении набега отрядов корпуса Мамонтова под Ряжском и Раненбургом. Пришлось воевать и с местными бандами. В уезде действовало три хорошо организованных отряда: Огольцова, Бакаева и нашего кипчаковского Никушина. Огольцов был убит в стычке, а Бакаев и Никушин пойманы и расстреляны. В 1920-х и начале 30-х годов Петр Петрович входил в секретариат Ряжского УКома РКП(б) — ВКП(б), а с 1925 г. по апрель 1926 г. был его первым секретарем.

А для деревни 18-19-й годы были временем продразверстки. Советская власть, по идее призванная быть справедливой, от народа и для народа, для успешного проведения этой кампании не годилась, и в деревнях спешно были организованы комитеты бедноты (комбеды). Комбеды составлял местный почти пролетариат, следовательно, идейно наиболее близкий пролетариату городскому и несравненно более нравственный, нежели трудяга-крестьянин, этакий мелкий буржуй или зародыш буржуя. А этим терять было нечего, и они рьяно принялись за дело. У нас таковыми деятелями оказались непосредственные соседи. Насколько я их помню, они если и были старше моего в то время бывшего в плену деда, то не намного. Бобыли, отъявленные лодыри и лежебоки, они всю зиму проводили на печи, а по ночам играли в карты. Верховодила баба Буда (м.б. от «будан»? — в елецких говорах «ленивый», «лентяй»). Дед Емельян (прадед) спрятал зерно в риге, запорошив его мякиной. Примитивный «тайник» не представлял особой тайны для соседей-наводчиков и был найден немедленно. Укрывательство лишь добавило реквизиторам азарта и рвения. Бабка с палкой пыталась сопротивляться, взялся за палку и Санька, а дед их всячески утихомиривал. Буда, нагнетая страсти, орала: «Семеновна! Мы еще в сундуках твое добро не шарили!» Бабка в свою очередь: «А ты его пряла? Ты его ткала?» В ту пору и все-то «добро» в сундуках было самотканым да рукодельным и копилось годами неустанным трудом. А за громоздким ткацким станом в это время по ночам горбилась моя мама-подросток. Суровое было время. Обирали сирот, кормильцы которых пропадали на войне. Военный коммунизм!

Годы Гражданской войны и для деревни были годами голода и болезней. От тифа тетя Анюта еле оправилась и даже облысела. После и мама моя лежала чуть не при смерти. Однажды, оказавшись в одиночестве без присмотра, она с вожделением смотрела на стоявшую в избе кадушку с квашеной капустой. А по наказам врачей ей было запрещено есть что-нибудь кислое или соленое. Но неодолимый инстинкт влек ее к этой капусте. Из последних силенок девчонка сумела добраться до цели и принялась объедаться запретным лакомством. От этого яства или от чего другого она ожила и быстро пошла на поправку. В те же времена поумирали братья деда Михаила и его старшая дочь Мария, сестра моего отца.

1920-е годы были временем возрождения российской деревни. Наверно в 1919 г. возвратился из плена дед Петр. Вернулась в семью и мачеха, испросив прощения у мужа и свекра со свекровью. Пришла пора женить старшего сына Петра. Жену ему, деревенскую красавицу из монашек-послушниц, приискала сваха, какая-то родственница. Жена была совершенно неграмотная и отличалась удивительной простотой, под стать своему имени — Варвара. Так она могла запросто прийти на заседание бюро УКома и заявить: «Ну ты, чего тут расселся? Ты домой думаешь идти или нет?» Дядя Петя надеялся ее «воспитать». Нанял учительницу, которая должна была хотя бы научить ее читать. Может она приохотится к чтению, найдет себе в этом занятие и тем скрасит бездельное времяпровождение и несколько отвлечется от всякой дури, так ей свойственной. Учительница честно прозанималась с ученицей один или два месяца, а потом взмолилась: «Петр Петрович! Пустая трата времени. Мне все равно, но жалко ваших денег. Смотрит на тебя широко открытым ясным, но абсолютно бессмысленным взором. Ни одного слова, ни одной буквы до сих пор не могла усвоить». На том «воспитание» и кончилось.

Подошла пора выдавать замуж и старшую дочь Анюту. Это могло произойти в 1920 или 1921 г. (старшая Валя у них родилась в 1922 г.).

Жених, Владимир Емельянович, был свой деревенский и тоже Новиков. Моя мама, как она говорила, тогда его не любила.

— На кой ты выходишь за этого черта?

Видимо сказывались и ревность,