По их сведениям (насколько достоверным?), будто бы он в это время обретался в Аргентине. Хотелось бы надеяться, что он оставался живым, хотя и вдали от родины.

О моих предках по материнской линии мне известно несколько больше, но далеко неполно, как это было бы возможно. Более подробно об этом был осведомлен мой двоюродный брат Анатолий Владимирович Новиков. Он всегда мечтал написать воспоминания о нашем прошлом, но, к великому сожалению, не успел собраться. По линии деда предки наши происходили из подмосковного села Измайлова. Несколько семей (в середине 19 в. здесь числилось семь дворов) были обменены на свору собак и вывезены в Ряжский уезд Рязанской губернии. Распространенные фамилии — Новичковы, Бычковы, Комогоровы... Впоследствии часть Новичковых по писарской прихоти или небрежности превратились в Новиковых, как пояснил мне в свое время дед Петр. Несколько отвлекаясь, можно напомнить, как это могло происходить. У нас в археологической экспедиции был шофер родом из-под Сасова и с типично выраженной физиономией под мордву, но со странной для рязанского мужика фамилией — Губернский. Тогда я спросил его: «А не было ли так, что ваше село делилось на крестьян помещичьих и государственных?» Он ответил с гордостью: «Да, мы губернские». Очевидно в каком-нибудь рекрутском присутствии шустрый писарь записал одного из предков нашего шофера под такой фамилией. В начальной школе вместе с моей дочерью был одноклассник со странной фамилией Амстиславский. Я предположил: какой-то предок его был заикой, что и отразил писарь в написании фамилии. Дочь ответила: «А он и этот заикается». В случае с Новичковыми кому-то понабилось умножившуюся фамилию разделить на две ветви для различения, чему также имеется немало примеров. Шофер, а потом начальник колонны в экспедиционной автобазе АН СССР Алексей Дмитриевич Леваков рассказывал:

— Настоящая наша фамилия Рябовы, но этих Рябовых на селе развелось слишком много. Мы жили по левую сторону села, по-уличному Леваки. Тогда волостной писарь предложил: «А давайте я запишу вас Леваковыми, чтобы не путаться». Так мы и стали Леваковыми.

Переселенцы образовали деревеньку Чернава, расположенную на речонке того же названия, вскоре вступающей в обширную правобережную пойму р. Ранова. Новое место поселения находилось в 12 км к северо-западу от Ряжска, откуда собственно и начинались более или менее хлебородные и обширные земли. Чернава была лесной бедной малоземельной деревенькой. Скудные песчаные почвы нельзя было пахать глубже 10 см. Деревянная соха и деревянная же борона были единственными средствами обработки пашни. Пойменные луговые угодья принадлежали монастырю и арендовались крестьянами. Крестьянские дома строились из самана. На моей памяти два или три строеньица были срубными. Только, видимо, с начала 20 в. появились кирпичные дома, наиболее типичные для южных районов Рязанской губернии. Во времена моего детства они уже составляли несколько более половины деревенских построек.

Сколько я сейчас могу представить по рассказам моей матери, здесь на пространстве не более 5 км ютилось два или три помещика-землевладельца. Один из них пытался наладить у себя добычу угля. Через низменную пойму р. Ранова до ж/д. станции Подвислово было построено некое шоссе, но, вероятно, из-за низкого качества угля сбыт не заладился, а добытый в кучах уголь погорел. Незадачливый предприниматель в округе прозывался «прогоревшим барином». Остатки пожарища видны и сейчас в урочище Шахты. Неподалеку, ближе к деревне помещалась усадьба некоей барыни-генеральши. У нее за один день можно было заработать 15 коп. или билет на посещение леса для сбора ягод и грибов. В Первую мировую войну в ее имении работали пленные турки, венгры. Мать рассказывала, как один турок неотступно упрашивал деда с бабкой отдать ему в жены тетю Анюту. Близ усадьбы после революции существовал лесной кордон. Перед деревней за р. Чернавкой до недавнего времени сохранялся небольшой деревянный дом с небольшим плодовым садом еще одного помещика. В мое время в нем размещалась школа 4-летка с одной учительницей. Это был совсем захудалый барин. Эти баре составляли все местное «общество» или его основу.

Прапрадед мой с материнской стороны был мастеровой человек, по тогдашнему положению «рядчик», видимо, по плотницкому делу. Очевидно, будучи на оброке, он мог иметь какую-то самостоятельность и, возможно, своеобразный авторитет, хотя бы как мастер своего дела. Во время «оно» этот самый рядчик в чем-то не поладил с помещиком. Когда подошла пора женить сына, моего прадеда Емельяна (по местному Мяльян), злопамятный господин специально для него покупает невесту, с которой его и венчают. Когда по порядку обряда открыли фату, закрывающую лицо новобрачной, все увидели — рядом с женихом сидит бледная, как смерть, невеста. Да она и умирает благополучно на другой же день. Таким образом господин ввел своего непочтительного раба в немалые и напрасные расходы, а сын оказался соломенным вдовцом, а как жених — бракованным. На достойную жену он уже не мог надеяться. Женили его на бобылке Фекле, у которой был брат в солдатах. После он пришел, как тогда говорили, с турецкой войны (очевидно, 1877-1878 гг.). Он прозябал близ новообретенных родственников и запомнился своими рассказами о турецких походах.

Прадед Емельян кроме земельного надела унаследовал и навык к ремеслу. Подсобный промысел давал дополнительные средства к существованию. Преимущественно в вечернее время, особенно в долгие зимние вечера при лучине, вытесывались клещи — деревянная основа для хомутов, строгались дубовые зубья-хлудцы для борон и плелись сами бороны из толстой лозы, вязались березовые веники, метелки и другие поделки. Все это сбывалось в Ряжске через знакомого купца. Уже в бытность моего деда Петра Емельяновича таким купцом был Кондаков, с которым при очередном привозе товара они обязательно распивали чай. И Емельян, и Фекла были подвержены известному пороку, столь распространенному на Руси. Сбыв товар, они ехали домой с пьяными песнями. Умная лошадь сама знала дорогу.

Не знаю, сколько всего детей было у прадеда с прабабкой. Старшим, вероятно, был Иван. В свое время он был послан с товаром в Ряжск, но вернулся без выручки. Неизвестно, как это случилось. Пропил ли он барыш, обокрали его или он решил его себе присвоить под благовидным предлогом. Скорее всего, верно последнее: он выделялся на самостоятельное хозяйство. Поэтому отец Емельян ему сказал: «Свою долю ты пропил». Иван был отделен или, по его мнению, обделен, с минимальным имуществом. С этих пор Иван затаил на отца злобу. Вражда его семейства переросла на семейство младшего брата, моего деда Петра. Впоследствии сын Ивана Филька (Филек) много вреда наделал моему