междометие сохраняют свой первичный характер собственно звуков. То есть искусство литературы работает с игральной костью, налитой свинцом, – ее материал нагружен смыслами, накапливавшимися им с незапамятных времен. Следовательно, ее материал по своей интеллектуальной силе превосходит любое иное искусство и в то же время он не уступает архитектуре в способности представлять ценности коллективной жизни.

В словесности не существует такого же разрыва между сырым материалом и материалом как медиумом, что есть в других искусствах. Герой Мольера не знал, что он всю жизнь говорил прозой. И люди в целом не осознают то, что начали заниматься искусством, как только вступили в речевое общение друг с другом. Одна из причин сложности проведения границы между прозой и поэзией состоит, несомненно, в том, что материя обеих уже претерпела преобразующее влияние искусства. Применение в качестве уничижительного термина слова «литературный» означает то, что формальное искусство слишком далеко отошло от языка прежнего искусства, из которого оно добывает себе пропитание. Все так называемые изящные искусства, чтобы не стать слишком рафинированными, должны время от времени обновляться тесным соприкосновением с материалами, находящимися за пределами эстетической традиции. Но литература в особенности нуждается в постоянной подпитке от этого источника, поскольку она распоряжается материалом, уже являющимся красноречивым, полным смысла и изобразительным, общим по своему воздействию и при этом наиболее подверженным условностям и стереотипам.

Непрерывность смысла и значения – сущность языка. Ведь иначе он не мог бы поддерживать непрерывность культуры. По этой причине слова несут в себе почти бесконечный заряд обертонов и резонансов. К ним относятся и «перенесенные ценности» эмоций, пережитых в детстве и не поддающихся осознанию. Речь – это и в самом деле родной, материнский язык. На ней сказывается темперамент, способ видения и интерпретации жизни, характерные для культуры непрерывно существующей социальной группы. Поскольку наука стремится говорить на языке, из которого все эти черты исключены, только научная литература в полной мере переводима. Все из нас в какой-то мере пользуются привилегией поэтов, которые:

…говорят на языке,

На котором говорил Шекспир; придерживаются

той же веры и морали,

Что и Мильтон[42].

Ведь такая непрерывность и преемственность не ограничивается словесностью в ее письменной и печатной форме. Бабушка, рассказывающая детям, сидящим у нее на коленях, сказки, передает им прошлое и окрашивает его в определенный цвет; она подготавливает материал для литературы, да и сама может быть художником. Способность звуков сохранять и сообщать ценности всего многообразного опыта прошлого и точно следовать за каждой переменчивой тенью чувства и идеи наделяет их сочетания и перестановки способностью создавать новый опыт, проживаемый подчас острее, чем тот, причиной которого являются сами вещи. Соприкосновение с последними осталось бы на чисто физическом уровне столкновения, если бы вещи не вобрали в себя смыслы, развитые искусством коммуникации. Живое и интенсивное понимание смыслов событий и ситуаций универсума достижимо только благодаря медиуму, уже наделенному смыслом. Все архитектурное, изобразительное и скульптурное всегда бессознательно окружено и обогащено ценностями, позаимствованными из речи. Этот эффект невозможно исключить в силу природы самого нашего органического строения.

И хотя нет точно определимого различия между поэзией и прозой, существует пропасть между прозаическим и поэтическим как крайними, граничными терминами определенных тенденций опыта. Одна из них реализует способность слов выражать все сущее экстенсивно, другая – интенсивно. Задача прозы – описание и повествование, собирание подробностей и проработка отношений. Она разворачивается как юридический документ или каталог. Поэзия обращает этот процесс вспять. Она сгущает и сокращает, наделяя слова энергией расширения, способной подвести к взрыву. Стихотворение представляет материал так, что он становится самостоятельным универсумом, который, даже если это миниатюрное целое, не представляется зачаточным, хотя он и не поддерживается аргументами. В стихотворении есть нечто замкнутое и ограничивающее само себя, и эта самодостаточность является причиной (как и гармония звуков и их ритм) того, почему поэзия наряду с музыкой – это самое гипнотическое из искусств.

Каждое слово в поэзии причастно к воображению, что было верно и для прозы, пока слова не были стерты употреблением до простых фишек.

Ведь слово, когда оно не является чисто эмоциональным, указывает на нечто отсутствующее, на то, что оно представляет. Когда вещи наличествуют, достаточно игнорировать их или использовать их и указывать на них. Вероятно, даже чисто эмоциональные слова не являются исключениями, ведь эмоция, ищущая в них выход, может быть направлена на отсутствующие объекты, обобщенные так, что они утратили свою индивидуальность. Имагинативная, связанная с воображением сила литературы – это усиление функции идеализации, выполняемой словами в обычной речи. Наиболее реалистичное представление сцены словами открывает нам то, что при непосредственном контакте является всего лишь возможностью. Всякая идея по самой своей природе указывает на возможность, а не наличную актуальность. Смысл, передаваемый ею, может быть актуальным в каком-то времени и месте. Но смысл, заключенный в идее, для опыта является возможностью; это идеал в точном смысле этого слова – точном, поскольку слово «идеал» используется также для обозначения вымышленного и утопического, то есть возможности, по сути, невозможной.

Если идеал действительно присутствует перед нами, его присутствие должно осуществляться медиумом чувства. Кажется, что в поэзии медиум и смысл сливаются благодаря предустановленной гармонии, составляющей «музыку» и благозвучие слов. Музыкой она в точном смысле быть не может, поскольку в ней нет высоты звука. Однако музыкальность в ней присутствует, поскольку слова сами могут быть грубыми и торжественными, проворными и неторопливыми, приземленными и романтическими, задумчивыми и стремительными – соответственно смыслу. Глава о звуке в работе Ласеля Аберкромби «Теория поэзии» позволяет не углубляться в подробности, хотя я обратил бы особое внимание на доказательство им того, что какофония – такой же подлинный фактор, как и благозвучие. Я считаю, что ее силу разумно толковать как подтверждение того, что подвижность должна уравновешиваться структурными факторами, которые сами по себе жестки, или она закончится сладкоречивостью.

Некоторые критики считают, что музыка превосходит поэзию в способности передавать смысл и фазы жизни, какими они, по нашему мнению, должны были бы быть. Я, однако, считаю, что по самой природе своего медиума музыка органична и груба, однако она груба, конечно, не в том смысле, в каком мы говорим о зверином, но в том, в каком мы говорим о грубых фактах, о том, что нельзя отрицать и чего нельзя избежать, поскольку оно неизбежно. Этот взгляд не означает умаления музыки. Ее ценность состоит именно в том, что она может взять утвердительный в своей органичности материал, внешне выглядящий неподатливым, и сотворить из него мелодию и