На ночлег влачимся по какой-то крутейшей полутемной лестнице, среди невидимых тел пробираемся к ледяному ложу, – мне с «жоном» выделена двуспальная постель, заваливаемся полуодетые. В четыре утра у двери туалета уже очередь, у кухонной раковины – тоже. Возвращаюсь прилечь, но в постели успела устроиться хозяйка. Во мраке скрипучей лестницы-шахты она жизнерадостно напутствует, чтобы мы не ходили через бензоколонку: вчера ее постояльцев там опустили на сто долларов каждого. Но наши невыспавшиеся, сопротивляющиеся ознобу лица и без того уже достаточно серьезны.

Нефтяная ночь, чуть разбавленная издыхающими витринами и фонарями. Переулками обходим огни покинутого эсминца – зловеще пустынную бензоколонку. Чужой черный шрифт на кзигарне. Мы движемся к стадиону нехожеными тропами – в этой жиже (потом разберемся, по щиколотку или по колено) вряд ли устроят засаду. Кишение огней в черном месиве, бесконечный рев огнедышащих автобусов, протирающих о нас свои бока, – во что мы превратились, увидим только с рассветом. Спасительный поток согбенных теней, уминаемых турникетами в нарезанную кольцами ярусов сдержанную Ходынку. «Доларирублимарки, доларирублимарки…» – взывают едва различимые менялы.

Редкие лампочки под ледяным ветром раскачиваются на временных шнурах, как на бельевых веревках, черные людские силуэты споро сооружают силуэты палаток, меж которых протискиваются угрюмые толпы, все с тележками и сумищами; сцепляются и расцепляются безмолвно, покуда не сцепятся два благородных человека – тогда доходит до дуэли. Поршнями продавливают толпу нескончаемые автомобили, ослепляя горящими фарами, вминая сторонящихся в прилавки, правда, так и не расплющивая до конца. Оторванные друг от друга, отыскиваемся вновь и вновь (самое трудное – не дать потоку увлечь себя). Этаким манером нужно обойти все девять овалов ада, чтобы при свете коптилок и ручных фонариков перещупать все цены и дамские штаны (легинсы?) с блузками и блузонами ягуаровых и тигровых расцветок, чтобы вернуться к самым дешевым. Здесь не у мамы, сочтешь три процента пустяком – потеряешь месячную зарплату.

После общих испытаний я ощущаю родство с челночной братией даже при посадке в автобус до Бреста, оттуда двинем поездом. Ну и что с того, что тычутся локтями, задами, рыкают, тявкают, – свои же люди! Я могу пристроить наши сумки в непроглядное багажное подполье и последним, какая разница! А в Бресте последним забрать, поднырнув под боковые надкрылышки автобуса. И только тут обнаруживаю, что мы уже одни. Вернее, не одни, что гораздо хуже. Темное шоссе, темный пакгауз, темные быки переходного моста и освещенный – близок локоть – перрон, но путь отрезан тремя очень темными силуэтами.

– Они хотят сто долларов, – сухо уведомила моя боевая подруга.

– Все деньги у меня, – поспешно объявил я.

– Гони ты. У вас тут, – пошевелил наши тюки – так ногой переворачивают трупы, – на тонну зелени.

Да вы что, ребята, и полтонны не будет!.. Я всего лишь старался предостеречь хороших парней от оплошности: мы не одни, работаем на фирму, вся зелень в товаре, но товар мечен нашим фирменным знаком – влипнете на реализации, зачем вам это надо, нас мужики уже наверняка искать пошли.

Когда не дрожишь за красоту своего образа, все не так уж страшно.

– Ниче, мы тоже можем по-бырому, – частил блатной фальцет. – Хошь, ща шмотье обкеросиним, бабе твоей табло распишем?!

– Моя баба далеко, – старался я обесценить свою низвергнутую с небес богиню.

– Нам все отсыпают!

Благородный баритон упирал на святость традиций, а фальцет все брал и брал на горло:

– Слушай, мужик, ты меня уже достал!!!

Но я видел, что он включает свою истерику, как водитель сирену, – корысть скотов далеко не так ужасна, как их честь. Чтобы ненароком не задеть их за святое, я с воинскими почестями вручил силуэтам пухленькую пачечку российской рвани.

Спасительный перрон, я жду похвал – мы отделались сущими копейками, – но первое, что она мне говорит:

– Значит, твоя баба далеко? Теперь поедешь к жене под бочок, Новый год праздновать?

Я даже растерялся. Женщины это любят – выдвигать десять обвинений сразу. Не будешь же отвечать по пунктам. Пункт первый: про бабу я сказал, чтобы только отмазаться от бандюков. Пункт второй: на Новый год мне все равно не успеть…

Я ответил только на второй.

– Ничего, она тебя встретит утречком с шампанским.

Этим она меня и напутствовала, когда я в Москве усаживал ее на поезд до Химграда:

– Можешь радоваться, отделался от меня, поедешь пить шампанское с женушкой.

Кажется, она малость тронулась на этом шампанском.

Но шампанское-таки явилось ровно в полночь, когда поезд миновал Тверь. Сытенький молодой человек новой формации, с аппетитной скромностью объяснявший, как их, людей из органов, ценят в коммерческих банках, извлек угревшуюся бутылку шампанского и окатил нас всех, как из брандспойта. Потом рубашка очень приятно пахла. А когда народ собрался укладываться, деловито спросил:

– Завязываться будем?

– ?..

– Бандиты умеют все замки открывать, а если завязаться полотенцем, это как в швейцарском банке.

Не зря их ценят: банк, который бы он завязал, не взял бы ни один медвежатник. Я это проклятое полотенце еле развязал зубами и когтями, когда под утро мне понадобилось выйти.

Новогодний гудеж уже угасал, в коридоре только один сивоусый казачина в алом жупане гудел своему цивильному собеседнику: Хумилеув показав…

А в туалете я оцепенел: унитаз кто-то засорил деньгами. На одной бумажке, прилипшей к донышку, был отлично виден ленинский профиль. То-то Вознесенский просил убрать Ленина с денег – как чувствовал!.. Ленин и сам предрекал, что при коммунизме из золота будут делать унитазы, но что еще при капитализме ассигнации пойдут на туалетную бумагу, не додумался и он.

Только тут до меня дошло, что бумажки с Лениным давно вышли из употребления, – лишь тогда я решился подвергнуть их новому осквернению.

На душе тоже было скверно. Неужели таможенники, мелкие торговки и бандюки так теперь и будут моим обществом? А вчерашняя возлюбленная так теперь и останется сварливой хозяйкой-любовницей? Я постоял в холодном тамбуре, чтобы остыть от вагонной духоты, а когда наконец решил вернуться, купе оказалось запертым. Я позвал проводницу, но и ее ключ оказался бессилен – бдительный товарищ из органов успел снова завязаться.

– Постучите, – предложила она мне, но я отказался:

– Неудобно. Да и все равно не усну.

Кажется, этим я слегка ее растрогал.

– Можете посидеть у меня, – нелюбезно предложила она, искоса глянув, не вообразил ли я чего.

Я не вообразил, но перехватил пробегавшего из вагона-ресторана официанта, тащившего каким-то запозднившимся гулякам пару бутылок шампанского, и попросил занести и нам бутылочку, что он исполнил на удивление скоро. Мы заперлись от ревизоров и разлили шампанское по чайным стаканам в подстаканниках, но разговор тоже не развязывался. Не бывает некрасивых женщин, бывает мало водки, вспомнил я, но она была не столько некрасивой, сколько угрюмой. Я приоткрыл дверь, снова поймал официанта,