Не дожидаясь, что Каппель скажет в ответ, начальник Ставки повесил трубку.

Едва корпус Каппеля прибыл на фронт, как от командарма Сахарова поступил приказ передать кавалерийскую бригаду Нечаева и батарею Вырыпаева генералу Волкову. Каппель остался с красноармейцами, ждущими удобного случая, чтобы улизнуть с передовой, да с немногими стариками, идущими с ним еще с Волги.

И тем не менее Каппель воевал…

Маленькая деревенька на реке Белой несколько раз переходила из рук в руки. Донельзя измордованная, со спаленными хатами, испохабленная снарядами, она была еще жива.

Штабс-капитан Павлов с красными от бессонницы глазами, с повязкой на голове, сделанной из старого, прозрачного от ветхости полотенца, прикрываясь камнями, буграми дымящейся земли, полз вдоль залегшей цепи и считал, сколько у него осталось людей. Почти ничего – десятая часть от того, что было.

– Держитесь, ребята, – бормотал он хрипло, плюясь землей, попавшей в рот, поправляя повязку, сквозь которую проступила кровь, крупное пятно. Раз, два… шесть… двенадцать… двадцать пять… тридцать три… пятьдесят два… От батальона осталось совсем немного – восемьдесят два человека. Испачканных кровью и грязью, надсаженно хрипящих.

– Держитесь, – продолжал бормотать Павлов. Он не знал, что нужно говорить в таких случаях, какие существуют слова, и раз за разом тупо произносил одно и то же: – Держитесь!

Следом за Павловым полз прапорщик Ильин, прикрывая командира.

Огонь стих. Над разбитой деревушкой струились сизые вонючие дымы, растворялись в небе; за черной, перепаханной снарядами полосой земли поблескивала река.

Неожиданно за взгорбком, на котором вповалку будто бы лежали люди – срубленные снарядами сосны, послышался конский топот. Павлов невольно приподнял голову:

– Кого это несет к нам нелегкая?

Через минуту на взгорбок взлетел Каппель, легко спрыгнул с коня, кинул повод ординарцу. Не пригибаясь, в полный рост пошел вдоль лежащей цепи. Павлов поднялся, кинулся к генералу:

– Ваше превосходительство, все простреливается…

Каппель отмахнулся от этих слов, он будто их и не слышал.

– Ваше превосходительство! Стреляют…

Генерал продолжал неторопливо идти вдоль цепи солдат. Он говорил негромко:

– Сейчас будем наступать, братцы… Мы возьмем эту деревню, обязательно возьмем.

Прошел цепь до конца, вернулся, не замечая пуль, начавших роиться вокруг, расстегнул кобуру и произнес, по-прежнему не повышая голоса:

– Ну, братцы, с Богом! – выдернув пистолет, вскинул его над головой: – Вперед, братцы!

Ловко перемахнул он через воронку, затем – через лежавшие вповалку трупы – солдаты схватились в рукопашной и полегли все – и красные, и белые – и побежал.

Несколько мгновений Каппелю казалось, что бежит он один, никто за ним не поднялся, – но нет, вот сзади послышался чей-то хрип, потом кто-то закашлялся на бегу – цепь поднялась следом за генералом.

Бежали молча, хрипели, плевались на ходу, огибали воронки, валом накатывались на деревню. Деревня молчала. Красные, засевшие в ней – бойцы раскуроченной, размятой в боях дивизии, тоже измотанные, израненные, охрипшие, ослепшие от усталости и пота, заливавшего глаза, – ждали. Белых им надо было подпустить поближе, чтобы уж стрелять наверняка, а потом – бить.

Каппель бежал и ощущал на бегу, как в грудь ему целятся стволы винтовок, – если прозвучит команда «Пли!», то его насквозь просадит несколько пуль, – ему до боли, до крика хотелось увернуться от пуль, отпрыгнуть в сторону, но он продолжал бежать, никуда не сворачивая.

Сзади раздался громоздкий вздох, родивший в груди Каппеля изумление. Казалось, что это дышит сама земля. Израненная, изуродованная, печальная – ей непонятно, за что люди бьют друг друга, стараются уничтожить, неужели они совершенно лишены жалости; люди перестали жалеть людей…

Вздох усилился, и неожиданно за спиной Каппеля грянуло хриплое, протяжное, перебиваемое стуком сапог о землю «Ура-а!». Вначале крик был слабеньким, едва звучал, но потом усилился, окреп, стал звучать мощно.

Из деревни грохнул залп. Несколько пуль просвистели над головой генерала, одна сбила фуражку, но он не остановился, чтобы поднять ее – это все потом, потом, лишь взмахнул пистолетом и побежал дальше.

Через двадцать минут деревня была взята, В плен попали и полсотни красноармейцев в изодранной одежде.

Каппель построил их, прошел вдоль неровной шеренги.

– Вы молодцы, – произнес он спокойно и хмуро. – Вы великолепно дрались. – Генерал стряхнул с головы несколько приставших комочков земли. – Раньше я таких солдат отпускал домой, полагая, что негоже русским людям сходиться в смертельной схватке с русскими людьми, но сейчас не могу. Простите меня.

Было тихо. От остатков сгоревшего дома несло вонькой гарью.

Запыхавшийся ординарец принес генералу фуражку. Верх, самый край, был продырявлен пулей.

Генерал взял фуражку в руки, вогнал в дырку палец.

– Крупный калибр! – усмехнулся он и натянул фуражку на голову и неожиданно услышал за своей спиной:

– Петька-а?.. Осмолов? Это ты? – голос раздался из шеренги красных. Шеренга шевельнулась и затихла.

– Я, – послышался неуверенный отклик.

– Эх, Петька… Вот так встреча! Помнишь, как в детстве в барский сад за яблоками лазили?

– Помню.

Такого братания красных с белыми Каппель побаивался. От этих объятий можно было ожидать чего угодно. Генерал резко повернулся, смерил взглядом невысокого, заляпанного грязью юношу, стоявшего в шеренге белогвардейцев, затем оглядел такого же невысокого, как две капли воды похожего на своего приятеля, паренька, переминающегося с ноги на ногу в неровной цепи красных.

И красноармеец, и его односельчанин невольно вытянулись.

Каппель скомандовал ординарцу:

– Коня!

Тот подвел коня. Каппель легко, словно не было ни трудной атаки, ни разговора с пленными, который для него был тяжелее атаки, вскочил в седло и шлепнул коня ладонью по крупу. Тот с места взял галопом и в несколько секунд вынес генерала на взгорбок, заваленный недавно срубленными, остро пахнущими смолой соснами.

Батальон, которым командовал Трошин-два – Егор – родной брат погибшего Евгения Трошина, как две капли воды похожий на него, с такими же пушкинскими баками – держал оборону в пятнадцати километрах от села, которое только что взяли остатки батальона Павлова. Место было неудачное, низинное, простреливалось с двух сторон. Фланги капитану надо было усилить, но усиливать их было нечем – людей не хватало.

Пушкинские баки у Трошина обвисли уныло, сам он обвял, постарел, лицо после контузии дергалось, однако батальон свой капитан не покидал, прикладывал к глазам какую-то грязную тряпицу, сипел дыряво и продолжал командовать солдатами.

Высоту, на которой у красных стояли пулеметы, надо было взять во что бы то ни стало, иначе «максимы» выкосят без остатка всех людей, что еще имелись у капитана.

И другое тревожило капитана: в батальоне у него активно работали большевистские агитаторы, несколько человек. Это Трошин-два знал точно – доложили проверенные люди, только вот все попытки обнаружить агитаторов оканчивались неудачей. Батальон не выдавал их.

Трошина это коробило, он матерился, хотя по натуре был человеком незлобивым и до фронта мата не знал совсем – совершенно не умел материться, – захватывал в кулак горсть земли и давил, давил, давил ее, словно хотел выжать сок. И сок этот наверняка будет иметь красный цвет – это Трошин знал точно.

Из солдат своих, перекрашенных в белый цвет – бывших красных, Трошин выбрал проворного