Но этот успех был едва ли не единственным среди целой череды поражений – белые начали откатываться на восток. Генерал Лебедев потерял инициативу. Ставка Верховного правителя никак не могла свести концы с концами, собраться, образовать кулак, чтобы дать отпор. Белые терпели поражение за поражением – красные били так, что от противника только перья летели. Города переходили к красным, как костяшки на счетах: р-раз! – и город, который только что держали белые, перескакивал к красным, д-два! – и второй город оказывался у кого-нибудь из талантливых красных военачальников.

Генерал Лебедев, видя такое дело, лишь мослаки на пальцах кусал да часами простаивал перед оперативной картой – пытался сообразить, что надо делать.

Именно в это тяжелое время Каппель и подумал: почему бы не пройтись опустошающим рейдом по тылам красных?

Взять да посадить на коней тысячи две человек – из старой, еще самарской гвардии либо из тех, что еще старее – солдат и офицеров, которые ходили с ним в атаки в составе корниловских батальонов, досаждали немцам на Западном фронте, – и малость попартизанить. Точно так же, как красные партизанят в белых тылах.

Население на красной территории, насколько было известно Каппелю, недовольно политикой военного коммунизма, так что две тысячи сабель запросто могут превратиться в шесть тысяч – к ним обязательно примкнут опытные рубаки, которые ныне отсиживаются в красном тылу на печках.

Вырыпаев, преданный друг, идею генерала поддержал:

– Очень хорошая может получиться акция.

Слово «акция» тогда было модным.

Генерал же произнес грустно, тихо, словно говорил только для самого себя:

– Может быть, нам суждено погибнуть…

Он понимал, что партизанские рейды не панацея, которая поможет победить красных, но в том, что их нажим на фронте здорово ослабеет и белые перестанут пятиться, был уверен твердо. Красные будут вынуждены часть своих сил оттянуть для борьбы с летучим отрядом…

Словом, предложение это было дельным.

Лебедев ответил, по обыкновению, бестолково, и в словах его звучали нотки непозволительной иронии, уместной лишь в трактире: «Ставка не располагает такими ресурсами, чтобы рисковать двумя тысячами всадников».

Каппель с досадой бросил шифрограмму на стол:

– Дурак!

Позже инспектор артиллерии фронта генерал Прибылович признался Вырыпаеву, что главную роль в этом отказе сыграли личные мотивы: Лебедев завидовал Каппелю, не мог простить генералу не только его победы, а даже то, что Каппель вообще существует на белом свете.

Ах, эти дрязги, эти шуры-муры, интриги и толкотня под пыльным омским ковром! Уже гибелью пахло, а Лебедев все будто играл в игрушки, изображал из себя лощеного, нравящегося дамам чиновника. Для укрепления солдатского духа в окопах Лебедев послал на фронт генерала Дитерихса. Тот объехал армии Пепеляева, Лохвицкого, Сахарова и вернулся в Омск удрученный, черный, как туча.

Будучи человеком честным, он не стал ничего скрывать и доложил Верховному правителю все как есть.

– Ни Пепеляев, ни Лохвицкий, ни Сахаров сдержать красных не смогут, – сказал он и, понимая, что адмирал ждал от него совсем других вестей, виновато понурил голову.

Лебедев, находившийся в кабинете адмирала, театрально заломил руки и прошептал совершенно не слышно, без всякого звука – просто «поработал губами»:

– Вы убили Александра Васильевича!

Адмирал помрачнел, насупился, спросил, нервно дернув левой щекой:

– Что предлагаете делать?

– Эвакуировать Ставку на восток.

– Дайте мне день на размышления, – попросил Колчак, – я подумаю.

Вечером того же дня в Омске появился командующий Третьей армией Сахаров, старый генерал.

– Омск нельзя ни в коем случае оставлять, – заявил он Верховному правителю, время от времени смахивая большими красными пальцами с глаз мелкие мутные слезки, – надо защищаться. Собраться в кулак, вот в такой вот, – он показал Колчаку потный багровый кулак – в помещении было душно, – и звездануть им красным между глаз… Чтобы искры посыпались далеко-далеко…

Идея Колчаку понравилась.

В тот же вечер была подписана бумага о смещении Дитерихса с поста главнокомандующего всеми колчаковскими силами (он занимал этот пост формально, все дела за него вершил Лебедев), на его место был назначен командарм-три – Сахаров – серый генерал, которому не армией бы командовать, а максимум – батальоном.

Командармом-три стал Каппель. Адмирал не забыл его и, несмотря на протестующие телодвижения Лебедева, подписал такое распоряжение.

В окно проскользнул вечерний солнечный лучик, пробежался по адмиральскому столу. Колчак не удержался, улыбнулся. Это была первая его улыбка за последние полторы недели.

Начальник Ставки не отрывал взгляда от документа о новом назначении Каппеля, под которым адмирал поставил свою подпись.

– Напрасно, выше высокопревосходительство, – пасмурнея лицом, произнес Лебедев, – вы допустили ошибку.

– Я допустил ошибку в другом – в том, что слишком поздно подписал это распоряжение, – сказал Колчак, захлопывая папку с приказами. – Я вас не задерживаю.

Лебедев ушел. За окнами летали белые мухи, мело, зима в этом году пришла ранняя. Чувствовалось, что она будет жестокой. По пустынной улице, задирая голову, храпя и раздувая широкие ноздри, промчалась неоседланная лошадь – сорвалась где-то с привязи и теперь стремилась удрать подальше от людей. Следом за лошадью пронесся кудрявый снежный столб – это черт проехал на своей персональной карете.

Пахло разорением, бедой, слезами, кровью.

Белые продолжали отступать, смена главнокомандующего ничего не дала: Сахаров был еще более слабым генералом, чем Дитерихс. Правда, умел лихо носить мундир – с этаким юнкерским пижонством – и ловко подхватывать золоченую саблю, чтобы забраться в автомобиль. Обстановка на фронте становилась все хуже и накаленнее. Не успел Каппель вступить в командование частями Третьей армии, как армия оказалась прижатой к дымящемуся черному Иртышу – еще немного, и люди будут опрокинуты в воду.

Пришлось срочно организовывать оборону. Из подручных, что называется, средств. Без окопов. Мерзлую крепкую землю можно было взять только ломами. Ножами, штыками рыли норы, переворачивали телеги, обкладываясь колесами, бревнами, камнями, разворачивали пушки. По чугунно-темной воде Иртыша стремительно плыли льдины. Слишком уж быстрая, слишком страшная и своенравная эта река – нет на нее окорота. Отступающие части едва сдерживали напор красных.

Переправ не было. С низких, по-гнилому вспученных небес валил пышный снег. Нужен был хороший мороз, а им пока и не пахло, под ногами что-то противно хлюпало, окостеневшая мерзлая земля словно была полита из ведра чем-то противным, похожим на помои. Люди матерились: было невмоготу. Один из офицеров – артиллерийский прапорщик, у которого не выдержали нервы, притиснул снизу к подбородку браунинг и снес себе половину лица. Когда к нему подбежали, прапорщик сидел, прислонившись к телеге, без головы, в левой руке он сжимал записку: «Закопайте меня здесь, на берегу Иртыша. Я буду оберегать души тех, кто тут погибнет».

Пришлось взяться за ломы, чтобы расковырять землю и похоронить артиллериста.

А река не хотела уходить под железный прозрачный панцирь – по ней целыми охапками, громоздясь, плыла шуга, иногда рядом с берегом проскальзывала перевернутая вверх брюхом рыба.

Несколько солдат плюхнулись на берегу на колени, вздернули вверх бородатые лица:

– Господи, помоги! Не дай сгинуть!

Крестились они истово, широко.

Помогло – к ночи небо вызвездило, затрещал морозец,