– Пью за то, Миша, чтобы твое имя осталось в российской истории, – сказал он.

Тухачевский кивнул, вновь махнул рукой, потянулся своей стопкой к стопке брата, но тот поспешно отвел свою посудину в сторону, предупреждающе поднял палец:

– Два раза чокаться нельзя – плохая примета.

Тухачевский не удержался, усмехнулся:

– Прелестный пассаж. – Глаза у него сжались жестко, словно Тухачевский смотрел в прорезь, винтовочного прицела.

Он думал в этот момент о жене, прикидывал, когда же она должна вернуться. Обычно у родителей она долго не задерживалась – день, два, максимум три – и тут же устремлялась обратно, к мужу… Значит, дней через пять-шесть она будет здесь. У Тухачевского недобро сомкнулись губы, он молча протянув пустую стопку брату.

Маша вернулась через четыре дня – Тухачевский рассчитал довольно точно, – сияющая, белозубая, она едва ли не бегом направилась к штабному вагону. Она соскучилась по мужу, по его глазам, по его улыбке, рядом с ним она ощущала себя защищенной, как в крепости, ей не была страшна любая беда…

Вагон Тухачевского стоял на старом месте – в тупичке недалеко от игрушечно красивой водонапорной башенки; густо заснеженные деревья сонно склонили свои головы к крыше вагона. Сердце у Маши забилось гулко – через полминуты она увидит мужа.

Она птицей взлетела по лесенке в вагон, и первый человек, которого увидела, был Тухачевский. Ничто не дрогнуло на его напряженном жестком лице: как не было ни одной радостной черточки, ни одного штриха, так и не появилось при виде жены.

Машина улыбка погасла, она недоуменно, как-то беспомощно оглянулась и потянулась к Тухачевскому, словно ища защиты. Но он отвернулся от нее, потыкал пальцем в карту, указывая на что-то важное собеседнику – командиру одной из дивизий, которого Маша не раз встречала здесь, в вагоне, – проговорил негромко, с начальственными нотками в голосе:

– С этой высоты все видно на девять километров. А уж сектор обстрела какой… Круговой! Взять ее – главная ваша задача. Возьмем высоту – город сам сдастся. Ключи принесут на фарфоровой тарелке. Понятно?

– Так точно! – по-солдатски грубо рявкнул комдив.

– Миша, – тоненьким обиженным голосом позвала мужа Маша, протянула ему руку.

Тухачевский вскинул голову, произнес резко, незнакомым, со скрипучими злыми нотками тоном:

– Я сейчас занят!

Понурившись, Маша прошла на жилую половину вагона. Она не понимала, не могла понять, что происходит, села на стул, подперла кулаком подбородок.

Минут через пятнадцать пришел муж, глянул на нее тяжело.

– Ты подвела меня, – произнес он холодно, в голосе его не было ни одной теплой нотки.

– Подвела? Чем же? – Маша запоздало всплеснула руками. – Упаси господь, даже не думала тебя подводить.

– Думала или не думала – это дело десятое, только вот я с головы до ног оказался вымазанным грязью.

– Из-за меня? – неверяще спросила Маша.

– Из-за тебя! – Тухачевский, как в конной атаке, рубанул рукою воздух, по лицу его пробежала судорога, в серые светлые глаза натекла хмарь, они потемнели, сделались гневными. – Меня обвинили в том, что жена моя – мешочница. Шастает по вокзалам, по барахолкам, по толкучкам, скупает крупу, консервы и возит их в Пензу… Это так?

– Но, Миша…

– Я тебе не Миша, – резко перебил ее Тухачевский.

Маша побледнела, произнесла беспомощно:

– Миша!

– Ты опозорила меня, – повысив голос, произнес Тухачевский. – Мне было стыдно смотреть в глаза товарищам на заседании Реввоенсовета фронта. – Тухачевский, едва сдерживая себя, выпрямился. – А, да ты все равно ничего не понимаешь! – Он вновь наотмашь рубанул рукою воздух. – Мы живем в свободной России – в советской… Чтобы разойтись, нам не надо ни обрядов, ни записей в церковной книге. Ты свободна!

Тухачевский сделал ладонью этакий выметающий жест, будто дворник, скребущий метлой по тротуару.

Она почувствовала, что некий внутренний вскрик, возникший у нее в груди, где-то в глубине, готов вырваться наружу, но сумела сдержаться, прижала к губам пальцы и прошептала потрясенно:

– Как?

Тухачевский рявкнул зло:

– А вот так!

Это было грубо. Тухачевский и сам понимал, что грубо, но сдержаться не смог.

Машины глаза наполнились слезами – ведь не для себя же она возила эти тяжеленные мешки с продуктами – для голодных слабых родителей. Они уже старенькие, лишний раз на улицу выйти не могут, кто же их обеспечит едой? Только родная дочь, больше никто… Маша потрясенно приподняла плечи, словно моллюск втягивая в них голову, прижала руки к волосам, которые Тухачевский еще несколько дней назад называл «шелковыми»…

– Только не надо слез, – жестко проговорил Тухачевский, – не люблю соленую воду.

– Слез не будет. – Маша вздохнула.

С собой в поездки она брала револьвер – старый, тусклый, с затемнениями на стволе. Хоть револьвер и не особо был нужен ей – охрана, выделяемая мужем, могла кого угодно завалить и завалила бы, не задумываясь, – но тем не менее Маша держала револьвер в сумке вместе со всякими дамскими принадлежностями, способными некрасивую женщину превращать в привлекательную особу… Впрочем, Маше никакие ухищрения не требовались, она и без того была женщиной броской, красивой без всяких склянок с кремами, коробочек с пудрой. Маша это знала.

Нетвердыми шагами она подошла к тумбочке, на которой лежала сумка, расстегнула ее и в следующий миг обрела решительность, сдвинула в сторону несколько коробочек, достала из сумки револьвер. Сунула его под отворот дошки, которую так и не успела снять.

Когда Маша выпрямилась, глаза ее были сухи, только походка давала сбой, была нетвердой, будто по невесть какой причине эта красивая женщина хватила стакан водки и злое зелье теперь крутило ее, мешало передвигаться.

Пошатываясь, она обошла Тухачевского – даже не посмотрела на него, он для нее перестал существовать, – направилась к выходу.

– Вещи свои забери, – крикнул вслед Тухачевский.

– Не надо, – сухо, едва слышно проговорила Маша, вышла в тамбур.

Проворно спустилась по ступенькам на снег. С макушек деревьев на нее выжидательно смотрели большие черные птицы. Маша глянула на них, ей показалось, что это грачи – предвестники весны, но вряд ли это были они, ведь до весны еще далеко. При виде черных грузных птиц в горле у Маши что-то задергалось, забулькало, будто внутри у нее лопнула некая жила и сейчас изо рта выбрызнет кровь. Она тоскливо отвела взгляд в сторону – смотреть на этих могильных птиц не было сил – и, торопливо забежав за вагон, выдернула из-за отворота дошки револьвер.

Снег за вагоном был испятнан желтыми сусличьими норками – тут с удовольствием опорожняли свои мочевые пузыри бойцы охраны – ведь далеко от вагона отходить нельзя, начальник караула голову свернет за такие дела, поэтому и приходилось мочиться рядом с вагоном командарма.

Маша лишь секунду помешкала, подумав, что нехорошо будет лежать в моче красных бойцов, – но не все ли равно это ей теперь, большим пальцем правой руки она смахнула вниз флажок предохранителя, взвела курок и поднесла ствол к виску.

В последний момент Маша подумала, что пуля обезобразит ей лицо, вывернет наизнанку, но опускать ствол револьвера