Продолжая пребывать в оглушающей гулкой тиши, он ждал, когда сердце заработает вновь – оно должно заработать, оно вообще не имеет права останавливаться – хотя бы ради Вари, – и вздыхал облегченно, когда в полую тишь проникал далекий негромкий звук: это к штабс-капитану возвращалась его жизнь.

– Варя, – шептал он, едва шевеля чужими, слипающимися губами, – ох, Варя!

– Что? – шепотом спрашивала она.

– Я боюсь за тебя.

– И я боюсь за тебя.

Тревожно было в этом мире, и хотя войной в Кургане, вроде бы, не пахло, она вяло протекала где-то на западе, далеко отсюда, пороховые хвосты иногда проносились и над Курганом: то одна нехорошая новость, что наступление колчаковских войск захлебнулось, приходила, то другая – столько-то колчаковцев угодило в плен к красноармейцам, столько-то было ранено, столько поморозилось, и лица людей делались озабоченными.

И вдвойне озабоченными становились лица у тех, кто старался копнуть поглубже, кто понимал, что убитые, раненые, помороженные – они есть и с той, и с другой стороны – это все свои люди, несчастные соотечественники, рожденные не где-нибудь в Англии или во Франции – рожденные здесь, под этим небом, на этой земле, и, убивая друг друга, они ложатся в одну землю.

Народа в России становилось все меньше и меньше, красные бьют белых, белые – красных, мутузят друг дружку, рычат, плюются кровью, радуются смерти человеческой… Никогда такого в России не было… И кто знает, когда все это кончится?

Глаза Павлова встревоженно темнели, он затихал, прижимал к себе Варину голову. Варя также затихала, слушая, как стучит сердце ее собственное и как стучит сердце мужа…

Хорошо им было вдвоем. И очень хотелось, чтобы счастье это, одно на двоих, никогда не кончалось.

Но желания с хотениями и действительность – вещи совершенно разные.

В той части России, что находилась под большевиками, царил голод. Вши, брюшной тиф, разруха, разбитые села, сожженные дома, расстрелы, трупы на улицах, мешочники, мертвые составы на железной дороге, холодные, в снегу, паровозы – страшно…

Маша Игнатьева видела, как на окраине одного голодного пустого городка прямо на большом обледенелом камне, примерзнув к нему спиной, лежал бородатый, со страшной изъязвленной пастью мужик и стонал:

– Мама, роди меня обратно!

С каждым словом у него изо рта выбрызгивали капельки крови.

Люди умирали как мухи – без счета.

Машу передернуло, лицо ее сделалось белым, и она поспешно полезла в автомобиль Тухачевского.

В автомобиле всплакнула:

– Как там мои? Небось тоже голодают?

Она представила себе отца, слабого, полувысохшего, с серыми куделями волос и трясущимся подбородком, и у нее, будто в припадке, задрожали плечи:

– Надо срочно ехать в Пензу! Срочно к отцу с матерью…

Тухачевский, выслушав жену, сказал:

– Бери вновь, как и в прошлые разы, спальный вагон, двух человек для охраны и поезжай. Проведать отца с матерью – дело святое. К моим обязательно загляни… Узнай, как они там.

На его лице возникла широкая зубастая улыбка, серые глаза были задумчивы. С Тухачевскими в одном вагоне жил старший брат командарма, Александр Тухачевский, такой же рослый, сероглазый, красивый, с атлетической фигурой и, как слышала Маша, очень талантливый математик. В чем состоял его талант, Маша не понимала – в чудных значках, в буковках, в геометрических фигурках, которые Саша, морща лоб, рисовал на бумаге, или в чем-то другом? Нет, Маше это было неведомо.

Саша Тухачевский боялся, что его расстреляют. Либо свои – по ошибке, либо чужие – за то, что он брат красного командарма. Лишь с Мишей, в его вагоне, под охраной, он чувствовал себя спокойно. Иногда он наблюдал, как брат работает над очередной скрипкой.

– Ну ты и гений! – восхищенно комментировал он увиденное.

Тухачевский довольно улыбался.

Маша Игнатьева никогда не приезжала в Пензу с пустыми руками, обязательно привозила с собой продукты, старалась захватить их как можно больше – не на себе же, в конце концов, она тащит, есть персональный вагон, есть паровоз, есть дюжие мужики-охранники, поэтому чем больше она набьет еды в вагон – тем лучше.

И Маша старалась: то три мешка муки с собой привезет, а к ним – шесть мешков картошки и пару ящиков трофейных английских консервов и большую упаковку пресного французского печенья, то достанет три ящика дорогой лущеной гречихи и половину коровьей туши… Все это – в дом, в дом, к дорогим родителям.

Была Маша бесхитростной доброй душой, она и ведать не ведала, что жена командарма должна быть святой, как римская императрица, и не имеет права заниматься сомнительной добычей провианта. Ее заметили сначала в одном месте – дюжие охранники, согнувшись в три погибели, волокли в вагон мешки с ядреной орловской картошкой, потом в другом – на этот раз Маруся добывала родителям мясо, и вскоре о продовольственных закупках жены Тухачевского стало известно в Реввоенсовете фронта. Командарма вызвали в Реввоенсовет, на неприятное заседание.

Вернулся он оттуда мрачный, прошел к себе в спальную половину вагона, где Саша Тухачевский лежал на высокой мягкой постели и, мусоля химический карандаш, решал очередную математическую задачу.

Глянув на брата, Саша обеспокоенно свесил ноги с кровати:

– Что-то случилось?

Михаил кивнул:

– Случилось.

– От всех невзгод есть хорошее средство. – Саша подошел к шкафу, открыл его, достал две стопки, поставил их на узкий откидной столик. Рядом, словно флаг на некую захваченную высоту, водрузил бутылку, старую, тяжелого ручного литья, чуть кособокую. – Вот это лекарство. Будешь?

Командарм, который презирал слабость и вдвойне презирал внутреннюю мягкотелость, сдобренную спиртным, решительно тряхнул головой:

– Буду.

– Так что же случилось? – аккуратно, тихо, словно охотник, который, боясь спугнуть птицу, беззвучно подбирался к ней, морщился, ожидая, что под ногой вот-вот хряпнет какой-нибудь сучок, спросил Саша, спросил так невнятно, что Михаил даже не разобрал вопроса, приподнял широкую атласную бровь.

Саша повторил вопрос.

– Пустяки, – махнул рукой Тухачевский, – по сравнению с мировой революцией сущие пустяки. Но, замечу, – неприятные…

– «Все пройдет», – говорил царь Соломон. Пройдет и это.

– По-моему, он говорил «Все проходит», а не «Все пройдет»…

– Какая разница! От перестановки мест слагаемых сумма не меняется: что в прошедшем времени, что в настоящем, что в будущем – один хрен. – Саша разлил водку, поднял свою стопку: – За то, брат, чтобы ты почаще улыбался.

– А я – за мировую революцию, – Тухачевский поднял свою стопку, – и не меньше.

– Одно другому не мешает, Миша, – мягко произнес Саша, – революцию должны делать люди со счастливыми лицами.

– Хорошие слова, – похвалил Тухачевский.

Выпили.

– Ну, что там у тебя случилось, скажи хоть, – вновь повторил вопрос Саша, он был обеспокоен состоянием брата, – не скрывай.

Тухачевский опять махнул рукой, подбородок у него вначале двинулся в одну сторону, будто у боксера, пропустившего удар в челюсть, потом в другую, большие глаза жестко сжались.

– Налей еще, – попросил он.

Саша налил. Поднял стопку, чокнулся с Тухачевским, вид у него сделался расстроенным – состояние, в котором пребывал брат, ему не нравилось, к