«Краткие характеристики к схеме токийской резидентуры», составленном в июле 1932 года, вводится новая терминология по образцу партийного большевистского подполья («сектора» – консульства, в которые входят «ячейки» и «гнезда») и упоминается значительное количество вербовщиков, агентов и связей. И все это снова в значительной степени фикция, так как из пяти секторов два не работали совсем, от третьего за истекшее время было получено только одно донесение, от четвертого все результаты ожидались лишь в неясной перспективе, и только пятый давал более или менее регулярную и ценную информацию, хотя и там руководитель сектора находился под подозрением у японцев.

В выводах, которые Центр сделал по результатам анализа, говорилось, что:

«1) «резидентура обходится слишком дорого…

2) поступающий материал не идет по линии выполнения задания…

3) резидентура почти ничего не сделала по созданию сети на военное время.

Отсюда вытекает необходимость:

1) удешевить работу резидентуры путем улучшения качества работы и материалов;

2) заставить резидентуру строить свою сеть по объектам и по важнейшим задачам, стоящим перед резидентурой, а не идти на поводу у отдельных источников;

3) приступить к созданию сети военного времени (то есть нелегальной резидентуры. – А. К.)»[316].

Что же касается резидентуры Иностранного отдела ОГПУ-НКВД, то там ситуация была значительно проще: чекисты вообще не имели ни одного постоянно работающего агента-нелегала в Японии вплоть до середины 1934 года, когда был завербован рядовой сотрудник военной жандармерии кэмпэйтай («Кротов»). Но и в отношении него имелись серьезные сомнения по поводу его возможной подставы японской контрразведкой. Зато чекист Борис Гудзь («Гинце»), служивший в то время в постпредстве СССР в Токио, не знавший языков и вынужденный разговаривать только через переводчика, сумел завербовать самого переводчика советской дипмиссии – японца, получившего псевдоним «Простак»: «Он достаточно хорошо говорил по-русски, и общаться с ним было легче, чем c “Кротовым”». Эта связь (вероятно, тоже подставная) также вскоре была утеряна[317].

Так что, когда в 1933 году Зорге прибыл в Токио, позиции советской разведки были там весьма слабы, а наших нелегальных резидентур вообще не существовало, а вот японцы действовали быстро и активно. Еще когда он жил в отеле «Санно», японским журналистом, корреспондентом информационного агентства «Дзидзи» Мицукадо Аритоми была совершена попытка его проверки. По рекомендации этого человека «Рамзай» сменил «Санно» на «Мэгуро», а потом узнал, что владелец последнего является бывшим (бывшим ли?) агентом тайной полиции. С жизнью в отелях пора было заканчивать, и Зорге снял себе отдельный дом в престижном районе Адзабу, примерно в 15 минутах езды от германского посольства и штаб-квартиры информационного агентства «Рэнго» на Гиндзе (ныне «Дэнцу», здание сохранилось), где располагались местные бюро европейских и американских периодических изданий. На этом постижимая логика выбора места для жизни Зорге заканчивается.

Дело в том, что дом для себя наш герой нашел в семи минутах ходьбы от советского полпредства и в одной – от… полицейского участка Ториидзака, по адресу Накадзака-мати (Нагасака-мати, не путать с Нагасаки!). В японском фильме «Шпион Зорге» полицейские наблюдают за квартирой разведчика в бинокль. На самом деле его дом стоял прямо напротив их окон, и необходимость в бинокле у них отсутствовала. Можно было, конечно, зашторить окна, но зачем выбирать жилье, зная, что оно может (и будет!) нелегально досматриваться полицейскими в любой момент отсутствия там хозяина, совершенно непонятно. Тем более что следить за передвижениями Зорге полицейским теперь было особенно удобно. Столь же неясна причина, по которой резидент выбрал дом поблизости от советского дипломатического представительства. Он не мог не понимать, что миссия вероятного противника, на территории которой находятся две резидентуры, приковывает к себе особое внимание и за ней ведется постоянное и непрерывное наблюдение с нескольких стационарных точек слежения. Полицейские, непрерывно кружащие вокруг нее как на карусели, оправдывали свое японское название «о-мавари-сан» – «господин, ходящий кругами». При этом, как мы знаем теперь, время от времени «Рамзай» будет вынужден поддерживать личный контакт с офицерами легальной резидентуры военной разведки, невероятно рискуя при этом нарваться на «каруселящих». И тем не менее…

Что касается самого дома, то сохранилось несколько его описаний, сделанных в основном женщинами, бывавшими там. Причем, если внимательно читать их, то возникают вопросы даже по точному расположению дома и его нумерации – то ли 30, то ли 29, то ли 31. Чаще всего называют номер 30: «Это был японский деревянный двухэтажный дом. В протоколах допроса Зорге после его ареста содержатся некоторые данные о его доме. На первом этаже находилась гостиная (12 кв. м.), столовая (около 7 кв. м.), кухня, деревянная японская ванна (офуро) и туалет, тоже японский – без унитаза. На втором этаже располагались кабинет с телефоном (12 кв. м.) и спальня (9 кв. м.). Кровать Зорге заменяла стопка японских тюфяков – футонов»[318].

Влюбленная в Зорге немецкая пианистка Эта Харих-Шнайдер впервые побывала там незадолго до ареста разведчика: «В квартире было жарко как в духовке. Очертания пыльных улиц расплывались в нестерпимом блеске солнечных лучей; на террасе, расположенной на крыше его дома, даже по ночам царила невыносимая духота… Из соседних домов доносились звуки радио и детский смех… Дом Зорге затерялся среди жилищ бедных японцев, построенный в небрежном, европейско-японском стиле, он выглядел неряшливо. Две комнаты внизу, вся их убогая обстановка ограничивалась несколькими шаткими столиками, на одном из которых лежал клочок потертого красного бархата… За стенкой находилась кухня. Наверху – его рабочая комната с большим диваном, письменным столом и граммофоном (скорее всего, патефоном. – А. К.), во всю стену от пола до потолка – книжные полки. За дверью – спальня, которую почти целиком занимала широкая двуспальная кровать. К спальне вел узкий коридорчик. Двери обеих комнат верхнего этажа выходили на террасу»[319].

Другая, значительно более ранняя посетительница дома Зорге, с которой нам еще предстоит познакомиться поближе, Исии Ханако тоже не обошла в своих воспоминаниях свое первое знакомство с жильем возлюбленного: «…для японцев это был бы жилой дом, принадлежавший человеку из среднего класса. В случае же иностранцев – это лишь обычный дом, ничем не выдающийся и не привлекающий внимания…

В коридоре на втором этаже стоял телефон, по правую руку располагалась терраса, находящаяся над прихожей, слева – комната; он [Зорге] же повел меня в следующую за ней, располагавшуюся в глубине. Это была комната где-то в десять татами (около 16 кв. м., большая площадь для японского дома тех времен. – А. К.), поверх татами лежал скромный ковер, отделяя ее от другой; на “границе” между ними стояли большой рабочий стол и вращающийся стул, у окна напротив – маленький столик, стулья, у стены – низкая кровать, чайный столик. Из большого окна был виден полицейский участок Ториидзака…

На столе стояла печатная машинка, рядом