TANK: В какой степени ваша художественная литература предлагает бегство от жизни и реальности? Или, скорее, привлекает внимание к природе реальности?

ЛИГОТТИ: Художественная литература дает возможность убежать от реальности, потому что, когда я пишу, я думаю только о писательстве, а не о страданиях или смерти. Иногда я испытываю тахикардию и боли в груди, когда пишу – не только художественную литературу, но и что угодно, например, когда отвечаю на этот вопрос. Но мне так хочется закончить начатое, что меня не волнует, умру ли я в процессе. Я очень люблю доводить дела до конца. Я бы хотел расслабиться и наслаждаться процессом написания, но я не могу. Я определенно отношусь к тому типу людей, которым больше нравится идея написания, чем сам процесс. Это стресс и большой труд, но лучше принудить себя, чем оставить идею гнить в себе. Я – дотошный экспрессионист и дидактик, поэтому нахожусь в плену иллюзии, будто то, что я пишу, ужасно важно. Думаю, всякому писателю необходимо иметь такую иллюзию, чтобы хоть что-то сделать.

TANK: Влияют ли философы на вас так же сильно или, возможно, даже больше, чем другие писатели?

ЛИГОТТИ: Когда-то я был подростком, чьи воззрения на жизнь сформировались в соответствии с взглядами большинства философов-пессимистов. Я охотно изучал нюансы мыслей людей, которые смотрели на мир в целом так же, как и я. Подростковые откровения, как известно, выбивают из колеи, и у некоторых людей эффект сохраняется до конца дней. Подростковый страх, как его часто зовут, почти повсеместно высмеивается, и большинство учится хоронить его, чтобы вписаться в социальный порядок и удержаться от самоубийства, поскольку мысли естественным образом обращаются к суициду, когда вы впервые узнаете, что быть живым может быть настолько плохо, что кажется, будто это не стоит такой боли. Интересно, что гораздо больше сведений счетов с жизнью совершается людьми среднего и пожилого возраста, – думаю, в этом есть смысл.

Меня с тех пор тянуло к писателям, чьи произведения отражали взгляды философов-пессимистов. К Джозефу Конраду, например. Шопенгауэр оказал сильное влияние на всех заметных авторов начала девятнадцатого и начала двадцатого веков. По почти наверняка никогда не читал Шопенгауэра, но его произведения вполне отвечают его философским постулатам. То же самое можно сказать и о Лавкрафте, которого, казалось, не привлекали философы в целом, за исключением строгих материалистов, чьи работы поддерживали его точку зрения о том, что в огромной непостижимой Вселенной мы далеко не венец творения.

TANK: Какое значение имеют сны в вашем творчестве?

ЛИГОТТИ: Немало моих сюжетов навеяно снами. Обычно сны не имеют особого смысла, но в них есть определенная атмосфера – и сцены, которые вдохновляют меня после пробуждения. Я придумываю сюжеты уже постфактум. Я вижу сны каждую ночь, и мне они ненавистны. Очень хотел бы иметь возможность спать без снов – это стало бы для меня настоящим спасением, лучше, чем любые лекарства. Мне несколько раз делали операции, и возвращение в сознание после анестезии заставило меня понять, как здорово лежать в черном беспамятстве. Искренне надеюсь, что когда-нибудь умру на операционном столе.

TANK: Как на ваше творчество повлияли фильмы ужасов? Есть ли те, что кажутся вам важными?

ЛИГОТТИ: Фильмы для меня – пустая услада. Они мне нравятся, но кино никогда не имело для меня сравнимого с литературой значения. Почти все фильмы, которые люблю, основаны на литературных произведениях, – например, «Лоуренс Аравийский», вероятно, моя любимая кинолента на все времена. Я крайне восхищен Т. Э. Лоуренсом.

TANK: Есть ли у вас какие-либо представления о жанре? Как вы смотрите на распределение различных форм литературы по полочкам?

ЛИГОТТИ: Думаю, что так называемое «распределение по полочкам» как способ классификации типов письма в значительной степени законно. Писатели, как правило, создают те произведения, которые им нравятся больше всего, и если то, что они любят, традиционно откладывалось в долгий ящик, то, скорее всего, именно это они и напишут. Очевидно, что есть исключения. На мой взгляд, самая большая разница – это соотношение популярных развлекательных романов и остального. Грэм Грин проводил такое различие между своими произведениями – отдельно ставя «Наш человек в Гаване», потрясающе, к слову, экранизированный, и более серьезные вещи, вроде «Силы и славы». Грин также был велик как кинокритик, поэтому искренне ценил популярные развлекательные произведения и не обязательно смотрел на них свысока. За свою карьеру читателя я не прочел почти ничего, что подпадало бы под категорию «великих произведений». Большинство авторов, оказавших на меня наибольшее влияние, относятся либо к второстепенным фигурам, такие как Лавкрафт и Бруно Шульц, либо к эксцентричным гениям – Набоков, Борхес. Я читал произведения писателей всех великих периодов литературы и изучал их стили. Просто так получилось, что для меня, например, французские моралисты восемнадцатого века значат больше, чем Генри Филдинг, а Уильям Берроуз кажется на две головы выше Сола Беллоу.

TANK: Вы упоминали о «неудовлетворенности и невосприимчивости» касательно современной политики и всего того, что происходит на мировой арене. Для вас эта ситуация так и не переломилась?

ЛИГОТТИ: Ну, когда ты ангедонист, тебя ничто не волнует. Но я стараюсь следить за современной политикой и глобальными делами, и у меня есть мнение по поводу всего того, что творится в мире. Если вспомнить, что для меня самым важным вопросом на земле является всеобщая легализация эвтаназии для любого, кто решится на этот шаг, кто-то меня наверняка сочтет либералом, но сам я политически определяю себя как социалиста. Я хочу, чтобы каждый чувствовал себя настолько комфортно, насколько это возможно, в ожидании смерти. К несчастью, большая часть западной цивилизации – капиталисты, коих я считаю сущими варварами. Пока мы принуждены жить в этом мире, что может быть разумнее, чем желать себе и другим страдать как можно меньше? Но нет, слишком многие люди являются сущими дикарями, они жестоки и бесчеловечны. Даже там, где эвтаназия разрешена, вам не помогут умереть, пока вы не ошалеете от страданий, доказывая, что решились на такое, будучи в здравом уме. Кто, черт дери, находится в здравом уме, испытывая такую боль, что трудно думать? Каким благом было бы для человечества, если бы неизлечимым больным давался шанс покинуть мир до превращения в опустошенного зомби, попрощаться со всеми друзьями и родными с улыбкой на лице и в ясном сознании? А как насчет людей, которые испытывают неизлечимую душевную боль? То, что жизнь должна быть сохранена любой ценой, – дикое заблуждение, провозглашающее бессердечие