БИБЕРГЭЛ: Как вы и предполагаете, люди чаще всего ссылаются на Лавкрафта, описывая ваши работы, но мне они больше напоминают о Фланнери О’Коннор и Ширли Джексон. Но является ли эссеистика этих женщин не менее вдохновляющей?

ЛИГОТТИ: Я скажу – да, является. По-моему, единственная прочтенная мной книга Фланнери О’Коннор – это «Тайна и традиция: проза наугад». Там есть несколько очерков о писательстве и, в частности, один – о написании коротких рассказов, которые и снискали ей Пулитцеровскую премию. Если бы она не писала рассказы, ее бы мало кто помнил. То же и с Джексон – ее репутация классика во многом создана энигматическими, тревожными историями вроде «Лотереи»; в эту же категорию я отнесу и короткий роман «Мы живем в замке». Неудивительно, что премия имени Ширли Джексон выдается за достижения на ниве странной и страшной прозы. Именно эссе о создании «Лотереи» представляло для меня в свое время особенный интерес… приятно, конечно, что она написала «Призрак дома на холме», но для ее успеха он был не так уж и обязателен. В американской литературе что О’Коннор, что Джексон – птицы действительно странного полета.

БИБЕРГЭЛ: Литература ужасов, кажется, более связана с буквальной реальностью зла, в то время как то, что определяется как «странная проза», – с тем, что вы называете злом «незримым», которое, как вы говорите, потенциально может наполнить благоговением и ужасом. Как вы думаете, почему странная проза в настоящее время так популярна, несмотря на ее непостоянный характер?

ЛИГОТТИ: Я не уверен, что могу согласиться с тем, что есть разница или даже разграничение между тем, что вы называете «литературой ужасов» и «странной прозой». Я использую термин «мистический ужас» простоты и последовательности ради. Лавкрафт озаглавил свою знаменитую монографию «Сверхъестественный ужас в литературе». Может быть, такое определение просто благоволит моему представлению о рассматриваемом нами жанре. В то же время, больше, чем любой другой писатель, Лавкрафт несет ответственность за культивирование концепции «странной прозы», чьи истоки он искал в художественной литературе – как у своих предшественников, вроде Кэррола или Ходжсона, так и у многих современников. Никто и не думал отговаривать его от деконструкции этого понятия, ведь тот же журнал «Странные истории», где Лавкрафт много публиковался, культивировал своего рода «торговую марку» историй о призраках, ужасах, чем-то нестандартном и даже немного одиозном… все это требовалось как-то увязать вместе. Но я считаю, что это сугубо семантический вопрос. Общим звеном между этими разными историями является некая форма сверхъестественного. Можно возразить, что история может быть «странной», вовсе не содержа в сюжете ничего традиционно сверхъестественного, – да, конечно, но я уверен, не найдется такой «странной истории», что не касалась бы вещей, деформирующих так или иначе привычный быт – попирающих представления о норме и морали, противоречащих религиозным доктринам, которые упорядочивают жизнь многих людей, разрушающих нашу жизнь или показывающих, что она не такая, какой мы хотели бы ее видеть. В итоге вышло так, что Лавкрафт существенно опередил свое время – но известные писатели, как правило, выбиваются из толпы, и их произведения находят отклик у людей, которых ранее на сознательном уровне не волновали определенные образы и идеи до знакомства с каким-нибудь литературным провидением. Можно даже не подозревать, что тебе по душе ужасы, если не прочтешь ничего в этом условном жанре. Подводя итог – да, термин «мистический ужас» последователен, понятен и прост, но Лавкрафт куда прозорливее прибегал к термину «сверхъестественный». Его я и предпочту, если поставить вопрос ребром, но я, если честно, не вижу здесь никакой существенной номенклатурной проблемы.

БИБЕРГЭЛ: И наконец, разве сам акт написания чего-либо – не форма надежды на лучшую жизнь?

ЛИГОТТИ: Мне хорошо знаком этот вопрос. Ответ заключается в том, что если писатель пишет, значит, он еще не разочаровался во всем без остатка. Следовательно, если кто-то пишет произведения, изображающие или высмеивающие человеческую жизнь как злонамеренную или бесполезную, этот человек – лицемер, или сам не знает, во что верит, или что-то в этом роде. Но мне известно как минимум одно исключение из этого правила. Я, разумеется, не считаю, что существует некий заговор, имеющий целью заманить меня в ловушку парадокса, от которого я не смогу отговориться, или выставить меня кем-то, кто создал собственный парадокс и теперь должен лгать, чтобы его защитить. Ни логика, ни эмпирические доказательства не могут помочь мне. Все, что я могу сказать в данном конкретном случае, – это то, что если я отвечу, что сам акт написания не является формой надежды, никто не сможет доказать, что я неправ. В спорах, имеющих большое значение в нашей жизни, в конце концов всегда наступает одна, хорошо знакомая всем развязка.

Интервью для журнала TANK (2015)

TANK: Считаете ли вы себя представителем американской писательской школы? У «странной прозы» долгая американская история, но ведь многие писатели, на вас повлиявшие, имеют европейское происхождение.

ЛИГОТТИ: Я думаю, американская писательская школа имеет целью создавать реалистичные романы. Я не читаю их и не хотел бы написать такой роман. Европейцы и другие зарубежные читатели больше воспринимают короткие рассказы как достойный жанр литературы. Американцы, сдается мне, полагают, что настоящей литературой можно считать лишь Великий Американский Роман. Если вы такое не пишете – о чем вообще с вами говорить?

TANK: Интересно, что ваш литературный канон выходит за рамки классического лавкрафтианства и распространяется на таких людей, как Томас Бернхард и Хорхе Луис Борхес. Можете ли вы немного рассказать о том, как они повлияли на вашу работу?

ЛИГОТТИ: Многие писатели заботятся о том, чтобы быть оригинальными и иметь собственный голос. Затем они что-то читают и жалеют, что не написали или не умеют писать что-то похожее. Я не вижу никакой проблемы в том, чтобы действовать, повинуясь этому импульсу. Кроме того, я знаю, что мало кто из авторов, если вообще кто-либо, хочет писать о том, что меня занимает, поэтому я совершенно уверен, что то, что я напишу, будет в некотором роде оригинальным. Это вопрос познания себя в глубоком, тревожащем даже смысле. Если вы пишете, исходя из этого знания, вы можете быть уверены, что найдете не только то, что отличает вас от других, но и то, какие качества роднят вас с другими, ибо мало кто из нас действительно отличается друг от друга – иначе мы вообще не смогли бы