позволяет его поклонникам чувствовать себя в безопасности под уютным пледом. В его творчестве, кто бы что ни говорил, сформулированы глубокие истины. Но Лавкрафт всегда раскрывает эти истины таким образом, что это вселяет ощущение тайны и волнения. Все великие писатели прибегают к этому приему, независимо от того, пишут ли они трагедии, как Шекспир, или страшные рассказы о привидениях, как Монтегю Родс Джеймс.

ЛОМБАРДИ: В ваших рассказах персонажи зачастую не обретают ни выбор, ни выход. Столкновения со сверхъестественными монстрами не так пугают, как факт того, что нет никакого изведанного способа покончить с одержимостью, обрести искупление; ужас образует своего рода лабиринт, где явь и наваждение вступают в скверный брак. Неужели вы думаете, что в литературе ужасов нет места спасению? И есть ли спасение в реальной жизни?

ЛИГОТТИ: По мысли, которую я высказал ранее, «скверный брак» незримых и видимых аспектов нашей жизни действительно имеет место быть; и кто возьмется отрицать, что в конце концов всех нас ждет гибель? Если бы только мы могли принять этот факт, то и со спасением не возникло бы проблем. Цель таких религий, как буддизм, состоит в том, чтобы помочь нам в поиске этой истины. Но я не верю, что буддизм преуспел в достижении этой цели, – по крайней мере, для большинства из нас. Как и любая другая религия, буддизм позволяет нам чем-то занять ум до тех пор, пока мы не доберемся до центра лабиринта и не обнаружим там чудовище. В большинстве ужастиков, особенно если речь идет о крупных, полновесных романах, спасение и искупление достается тем персонажам, кому довелось остаться в живых.

ЛОМБАРДИ: В своих работах вы глубоко исследуете тему смерти. Даже когда она не показана прямо, ее закулисное присутствие ощутимо. Безусловно, это вполне характерно для хоррора и «странной прозы», но насколько, по-вашему, важно говорить о смерти во всех видах литературы?

ЛИГОТТИ: В своей книге, озаглавленной «Заговор против человеческой расы», я утверждаю следующее: «Без смерти – то есть без нашего осознания смерти, – никогда не была бы создана летопись мистического ужаса, равно как и любое другое художественное изображение человеческой жизни, если уж на то пошло. Она всегда присутствует, хотя бы между строк, или бросается в глаза своим отсутствием. Это потрясающий стимул для того, что одновременно является одним из наших величайших орудий и величайшей слабостью – для воображения». Как вы заметили, смерть не обязательно должна быть буквальной. Есть много способов умереть без физического разрушения наших тел. В одной из пьес Шекспира один персонаж проклинает другого словами: «Умри же до того, как смерть твоя наступит». В смысле – если душе нанести сокрушительный вред, то жизнь оборвется, и до последнего своего вздоха, который может наступить очень поздно, человеку придется существовать – и только. Смею заметить, немало людей попадают в такой переплет – и худшей участи, как по мне, никому не пожелаешь. Крах иллюзий, гибель мечты, – так случается, и жизнь уже едва ли стоит того, чтобы за нее изо всех сил цепляться.

ЛОМБАРДИ: В ваших историях нередко фигурирует религия – причем не в роли соломинки, за которую хватается утопающий, а скорее, как бушующее море, в котором легко утонуть. То есть даже вера и ритуалы – это еще большее безумие, а не искупительный порыв. Можете ли вы пояснить такую позицию?

ЛИГОТТИ: Не уверен, что верно понял ваш вопрос. То, что, как мне кажется, вы подразумеваете под религией, – это ощущение тайны и неизвестности, которое и является источником духовного опыта. В моем раннем рассказе «Последнее пиршество Арлекина» рассказывается о религиозном культе, основанном на заветах христиан-гностиков, которые верили, что этот мир был создан жестоким и безумным богом, а не любящим покровителем-творцом. У гностиков имелось представление об искуплении и спасении, но в написанных мною рассказах оно не отражено. Скажем, в «Происшествии в Мюленберге» коллективная религиозная доктрина стала основой для жуткой разрушительной силы, от которой нигде не укрыться.

ЛОМБАРДИ: Путь, по которому вы идете в своих историях, – это путь распада как личности, так и контекста, в котором существует персонаж: кажется, что для визуального выражения ощущений от этого пути вы выбираете как можно более тревожащие виды и пейзажи как городские, так и сельские, – воплощения зримого запустения, отражающие то, как отчуждается и ветшает сама человеческая душа. Насколько важно создание пейзажей с точки зрения присущего вам повествовательного тона?

ЛИГОТТИ: Упадочные пейзажи, которые вы описываете, – архитектура атмосферы, которую я пытаюсь создать в своих рассказах. Подобные архитектуры ни в коем случае не отсутствуют в истории эстетики. В восемнадцатом веке появилась мода на искусственно возведенные руины. Идея, лежащая в основе таких структур, заключалась в том, что в созерцании непостоянства есть что-то утешительное. Почти та же эстетика лежит в основе японской традиции находить ценность и безмятежность в чем-то потрепанном жизнью или, как минимум, не вполне стабильном – это называется «ваби-саби» [9]. В 1953 году английская писательница Роза Маколей опубликовала книгу под названием «Упоение руинами», где подробно рассказывала о том же парадоксальном восторге и удовлетворенности, которые испытывали и ее предшественницы XVIII века. Совсем недавно появилась тенденция как-то превозносить обветшалость, – например, фото красивых девушек на фоне безобразных разрушенных зданий, в пыльных ретро-интерьерах, насколько могу судить, снова вошли в моду. Меня привлекает упадок как урбанистического, так и сельского характера, – причем влечение это во мне с ранних лет. Именно поэтому несколько моих рассказов посвящены средневековым городам Европы – итальянскому Сполето, бельгийскому Брюгге. Я там хоть и не бывал, но чувствую, что в каком-то смысле они мне очень знакомы. Чаще всего мои придуманные опустошенные города и поселки, старые магазины, дешевые художественные галереи, заброшенные психиатрические лечебницы, пришедшие в упадок здания и свалки, заполненные сломанной техникой и изношенной мебелью, возводят любовь к руинам в степень эстетики чистого упадка. В этих местах есть некая нереальность, гармонирующая с потусторонним настроением моего творчества. Они прекрасно подходят моим мрачным сказкам, в которых все еще достаточно реализма, чтобы объяснить абсурдные состояния души моих персонажей. И декорации, и действующие в них люди существуют на грани полного разрушения и растворения в пустоте.

ЛОМБАРДИ: Прибегаете ли вы к определенным стилистическим приемам, чтобы вызвать у читателя реакцию беспокойства?

ЛИГОТТИ: Мой стиль прозы частично основан на влиянии конкретных писателей, некоторых я уже упомянул. Ну и, конечно, на моем долгоиграющем стремлении подобрать адекватный способ выражения собственных переживаний, беспокойной эмоциональной жизни. Я едва ли претендую на создание у