– Держал. Я держал девушек за руку. У меня, если ты забыл, была невеста.

Джулиус поднялся и заслонил собой окно.

Мне на мгновение стало стыдно, но и сдержаться я уже не мог:

– Конечно помню. Она хотела тебя убить и теперь гоняется за тобой, прикинувшись другим человеком. Как такое вообще можно забыть? И я знаю слишком много, гораздо больше, чем хотел бы. Мне было больно так же, как тебе. Почему? Зачем вообще ты ко мне привязался?

Темные глаза Джулиуса стали еще темнее и непрогляднее. Рука потянулась к вороту, ослабляя узел галстука. Я смотрел на него, однако туман застилал взор.

– Кого ты во мне видишь? – с горечью выкрикнул я, не боясь быть услышанным в соседних комнатах. – Рейчел? Но я не Рейчел! Или, может быть, своего брата? Но нет, Малкольма ты любил. Я помню это чувство, тут, – прижал ладонь к груди. – Щемящее, тоскливое. Ты любил брата, а он тебя ненавидел. Что ты чувствуешь ко мне?

– Мы были связаны шестьдесят шесть лет назад, энергия, высвобожденная ритуалом, заключена в тебя. – Джулиус подошел ближе. – Мы связаны, понимаешь?

– Значит, это лишь магия?

В груди стало тесно, но от чего, я пока понять не мог.

– Но ведь ты думаешь иначе.

Его голос обволакивал, успокаивал, внушал надежду. Я опустил голову и сразу же почувствовал легкое прикосновение к спине.

– Прости…

– Не проси прощения за то, в чем не виноват, – Джулиус потрепал меня по волосам. – К тому же я разучился обижаться.

Отстранившись, он серьезно заглянул мне в лицо:

– Не сравнивай себя с Малкольмом. Ты дорог мне как Филипп Фелтон. И все. Точка.

Меня разморило не на шутку, голос Джулиуса звучал колыбельной, и я почувствовал непреодолимое желание уснуть. Добрел до постели и лег поверх одеяла. Олдридж накинул на меня плед, собрался уйти, но я задержал его. Не знаю, что на меня нашло в тот момент, заснуть в одиночестве мне бы не удалось, несмотря на убаюкивающие волны дремоты, на которых я плавно покачивался.

– Посиди со мной, – попросил я, удивляясь, как по-детски прозвучала эта странная просьба.

Матрас промялся под двойной тяжестью.

– Ты еще совсем ребенок, Филипп, – услышал я сквозь накатывающую липкую сонливость. – Заблудившееся, брошенное в чужой большой мир дитя.

– Джулиус? – я сонно моргнул, но глаза уже не желали открываться. – Не уходи, хорошо? Я боюсь…

Не знаю, чего я боялся. Скорее всего, сам себя – и кто мог бы спасти меня от этого лучше, чем настоящий друг?

* * *

Сон был крепок и совершенно пуст, оттого тело и разум отдохнули, наконец, в полной мере. Я проснулся ближе к утру, как мне показалось, от скрипа двери – тихого, но вполне достаточного, чтобы разбудить меня.

– Джулиус? – я откинул теплый плед и спустил ноги на пол. Мой друг ушел. Скорее всего, он уже спал у себя в комнате, но мне отчего-то захотелось убедиться, что с ним все хорошо. Сонный и взлохмаченный, в мятой одежде, я прокрался по коридору до его двери и услышал вдруг шаги на первом этаже. Мама по ночам спит так крепко, что нужно постараться, чтобы добудиться ее, тетя Анна вернулась в свой дом. Оставался Олдридж.

И это действительно был он, только вышел не из кухни, как я предположил сначала, а из спальни бабушки, сейчас пустующей. При этом вид у него был весьма хмурый и вместе с тем – безумно печальный. Джулиус скрывал от меня еще одну тайну, а я был сыт ими по горло.

Вероятно, он заметил меня в тот же миг, как поставил ногу на первую ступеньку, потому как, выйдя на крыльцо вслед за Джулиусом, я обнаружил, что он не только не удивлен моему присутствию, но и будто ждал меня.

– Рановато для подъема, Филипп, – не оборачиваясь, заметил Джулиус. – Не находишь?

– Могу сказать тебе то же самое.

Олдридж усмехнулся:

– Верно, совершенно верно. Тогда спрашивай.

Я напряженно сверлил взглядом широкую спину. Воротник светлой рубашки загнулся, неприглаженные завитки темных волос липли к влажной шее. Все это было так на него непохоже, но словно делало его человеком – не идеальным образом, а просто живым.

– Нет, – покачал я головой, уверенный, что он почувствует это движение, даже не видя. – Это ты рассказывай.

– А нечего, – Олдридж развернулся ко мне лицом и взял за руку. – Ты знаешь эту историю едва ли не лучше меня. Ты тоже там был.

Он вложил мне что-то в руку и, козырнув, направился к калитке.

Светало. Серые сумерки медленно подкрашивались нежно-розовым. В кустах роз чирикали ранние пташки. Я очень не хотел смотреть на то, что сжимал в руке. Знал: будет больно.

Плотная картонка гадальной карты с расписанной загадочными узорами «рубашкой». А на оборотной стороне – волк и собака, воющие на луну.

Я не порвал ее только потому, что замер, пришибленный пониманием. Дафна здесь, она преследовала нас и знает, где я и кто я. Во мне сила, что она так жаждет. Я и есть эта сила.

«Если выпадет в раскладе Луна, плохо дело, – сказала как-то бабушка. – Дурная карта. Сумерки разума, беспорядок, неразбериха. Человек, несущий на себе печать Луны, несчастный, запутавшийся в себе и в ложных надеждах. Она символ иллюзий, обмана, безумия. Луна запутает тебя, утащит за собой в пропасть. Луна – вечное одиночество обманутой души».

Я просидел на улице до момента, как появился молочник и смерил меня подозрительным взглядом. В доме проснулась мама и спустилась на кухню, загремела посудой. Я не чувствовал холода, хотя успел продрогнуть, и не возвращался в комнату – свежий утренний воздух будоражил тело и пробуждал мысли. Я думал о себе и Джулиусе, о Джулиусе и Рейчел, о Рейчел и Дафне. Луна сияла над нами, все мы были потеряны и никак не могли найтись.

– Господи, Филли! Что ты делаешь на улице в такой час?

Мама налетела на меня и почти силой отвела на кухню, подсунула наскоро собранный завтрак и, как в старые добрые времена, села напротив. Я честно пытался есть, хотя кусок не лез в горло.

– Куда ушел Джулиус?

Мама вздохнула и украдкой, чтобы я не заметил, промокнула глаза салфеткой:

– Сказал, что нужно кое-что проверить. Он защитит тебя, милый. Он обещал.

– А кто защитит его, мама?

Она опустила голову, а я понял, что больше не могу полагаться на других тогда, когда все они готовы встать за меня горой. Почему? Потому что я сосуд для неведомой магической силы?

– Я не хочу есть.

– Ну хоть один тост, Филли, вот этот, с твоим любимым джемом!

Я молча вышел из-за стола и поднялся к себе. Возле кровати лежал папин дневник, и я понял: