ты вольна сама распоряжаться своей судьбой, – сказал Эдгар новоиспеченной наследнице. – И свободна ото всех обязательств перед Низамеддин-беем. Чего же ты хочешь?

– Не знаю, – вяло ответила Магда и с безразличием посмотрела на свой округлый живот. – Для начала я должна разделаться с этим.

Роды у Магдалины начались в сочельник, когда над замком разгулялась вьюга невиданной силы, нетипичная для этих южных широт.

– Ой-ой, – по-детски вскрикивала Магда, хватаясь за живот.

Она уже сняла траур по законному отцу, не выждав положенного срока. Ей совсем не шел черный – в нем девушка казалась еще более бледной и слабой. Магдалина предпочитала носить белый – цвет чистоты и невинности. И для Эдгара она всегда оставалась непорочной девочкой в белом платье, невзирая на ее раздувшийся живот.

– Почему нет врача? – волновался Эдгар.

– Что поделать, метель, пане, – отвечали слуги. – Все дороги замело. Доктору не проехать.

– Позовите хотя бы повитуху из деревни!

– За ней уже послали.

Как мужчине вход в спальню роженицы Эдгару был запрещен. Однако вскоре он почувствовал резкий запах крови и бесцеремонно ворвался в комнату. Магда лежала на кровати в полуобмороке, а вокруг хлопотали перепуганные служанки, обтирали ей лоб и пытались поменять простыни, насквозь пропитавшиеся алым. У Магдалины открылось сильное кровотечение. Повелительным жестом Эдгар отослал служанок, а те были рады повиноваться.

– Уходите все! Я сам останусь с ней.

Он снял камзол и тщательно вымыл руки. Эдгар понимал, что счет идет на минуты, видел, что ребенок близко, но родить его сама она не сможет. Магда извергала лишь сгустки крови – казалось, она не способна произвести на свет ничего живого. Кровь была повсюду: на ее искусанных губах, на постели и даже на стенах спальни. Эдгар никогда не видел столько крови, от ее запаха у него кружилась голова и даже мутило. Он взял дочь за исхудавшую руку, немного подержал, и это придало ей сил.

Магда открыла глаза из кровавой трясины своих страданий и прошептала потрескавшимися губами:

– Я умираю, дядя. Прошу вас, позовите мне священника, я не хочу отойти без покаяния.

– Нет, – решительно сказал Эдгар, – ты не умрешь, я не допущу этого.

Он не владел акушерскими приемами, но зов крови подсказал ему, что делать. Эдгар одной рукой надавил ей на живот, а другую погрузил в скользкое от крови лоно. Ребенок шел неправильно, ножками. Эдгар потянул и выдернул из ее тела окровавленный комочек плоти, не обращая внимания на оглушительные вопли Магды – она кричала, как будто из нее вырывали душу. Ему было все равно, жив или мертв этот ребенок, только бы спасти Магдалину. Эдгар перерезал пуповину и с удивлением увидел, что младенец слабо зашевелился и запищал.

В этот момент в комнату заглянула повитуха. Эдгар передал младенца на ее попечение, а сам занялся Магдалиной. Она лежала без сознания, полумертвая, будто бы выпотрошенная, с кровавой раной вместо лона. Эдгар взял нож, аккуратно рассек запястья ей и себе и соединил их руки, вливая в нее по капле свою силу. Тело Магды словно стало жить отдельной жизнью, оно задергалось на кровати, а затем обмякло, и кровь перестала литься. На несколько минут девушка вытянулась на кровати, как покойница, затем лицо озарилось несвойственным ей румянцем. Когда Магдалина открыла глаза, Эдгар уже укрыл ее одеялом и сидел у изголовья.

– С Рождеством, моя родная, – сказал он с непередаваемой нежностью.

Ребенок был жив и невредим, это оказалась девочка со смуглой кожей и темными, как у конюха Петра, глазами. Она тихо лежала в колыбели и почти не плакала, словно понимая, что нельзя никого беспокоить. Материнский инстинкт у Магдалины так и не проснулся, для нее ребенок все равно что не существовал. Она не питала к нему ни ненависти, ни любви, не хотела брать младенца на руки и кормить грудью. Магда с пренебрежением решила отдать девочку в деревню, где той самое место. Эдгару такое отношение казалось дикостью, он не понимал, как можно отринуть собственное дитя. Эдгар не подозревал, что холодность по отношению к ребенку передалась Магде от Эвелины вместе с материнским молоком.

Магдалина, закутавшись в шаль, суетливо ходила из комнаты в комнату, будто бы вовсе не перенесла накануне тяжелые роды. Она выглядела здоровой и вполне радостной, разрешившись от бремени, и ни в одной черточке ее лица не просматривалось ни проблеска горя из-за разлуки с ребенком. Магда намеревалась поскорее отделаться от него и ничуть не терзалась угрызениями совести. Младенец был в ее глазах не даром божьим, а бременем, которым сурово наказал ее Всевышний за грехи.

– Почему бы тебе не оставить ее? – попытался убедить дочь Эдгар. – Пусть растет здесь, в замке.

– Мать Петру заберет ее, – упрямилась бесчувственная Магда. – Я обо всем договорилась. Ей будет лучше в деревне.

– Дай ей хотя бы имя, – с сожалением вздохнул ее отец.

– Пусть будет Моника, – назвала она имя, которое, очевидно, первым пришло ей в голову, и пояснила: – Оно означает «одиночество».

Внучка не вызывала у Эдгара чувств, даже отдаленно похожих на те, что он испытывал, часами глядя на Магду, когда та была в младенческом возрасте. Поэтому он, как обычно, пошел на поводу у дочери и отдал младенца в деревню. Эдгар не стал навязывать ей нежеланное дитя. Он щедро наделил мать Петра деньгами, пожалев этого ребенка, выкинутого из дома, подобно приблудному котенку.

Весной, когда Магдалине минуло девятнадцать лет, она вдруг выказала желание объехать свои владения. Конюх Петр помог графине сесть на лошадь, и его рука задержалась на ее ноге чуть дольше положенного. Магда смотрела на него сверху вниз и улыбалась, снисходительно и многозначительно. Эдгар перехватил ее взгляд и понял, что ничего между ними не закончилось. Но как он мог осуждать ее? Он и сам был великим грешником. Эдгар планировал откровенно поговорить с дочерью, но так и не решился.

Вскоре он заметил, что Магдалина снова беременна, и это повергло его в ужас. Ей только исполнилось девятнадцать лет – и уже второй незаконный ребенок! Вспоминая, какими тяжелыми были ее первые роды, Эдгар не думал, что Магда снова пойдет на это. То, что в первый раз оправдывалось ее юностью и неопытностью, во второй означало непростительное легкомыслие. Гордому Эдгару было неприятно сознавать, что его дочь просто-напросто распутница, что она похотлива, как кошка. Он мечтал взрастить в ее лице свой сокровенный идеал, но в Магдалине оказалось слишком много противоречий и неясности. Эдгару было больно видеть ее, и он впервые не знал, что с ней делать, как вести себя. Очень кстати пришло