– Что я должна сказать?

Я поворачиваю руль и сворачиваю на перекрестке налево, в центр. Дорожную разметку давно не видно, а светофоры застилает плотный снегопад. Падающие снежинки окрашиваются в красный, затем в зеленый, и я еду дальше.

– «Удивительно, что ты знаешь, что такое менингит, Нокс», – я подражаю ее голосу, утрированно, перебарщивая с удивлением, чтобы она рассмеялась. Это срабатывает, и ее смех согревает меня лучше, чем сиденье с подогревом. Он затихает в машине, и теперь слышно только наше тихое дыхание и шум вентиляции.

Пейсли теребит заусенец на безымянном пальце.

– Можно тебя кое о чем спросить?

– Конечно. Я отвечу на любые твои вопросы. С чего начать? Детенышей пауков называют паучатами. Удар головой о стену сжигает сто пятьдесят калорий. Хм, что еще? В арабской стране женщина может развестись, если ее муж не наливает ей кофе.

– Ты можешь хоть раз побыть серьезным? Тебе всегда надо… Погоди, это правда? Если ее муж не наливает кофе?

– Я считаю это вполне законным.

– А что насчет капучино?

– Нет. Только кофе.

– Как несправедливо. А что, если я не люблю кофе?

– Ты же американка.

– Но если бы я была арабкой и не любила кофе, то я бы не смогла развестись с мужем, если бы он отказался налить мне капучино?

– Нет.

– Вот отстой.

– Ну, подумай о затраченных усилиях. Есть разница между тем, чтобы просто поднять кофейник и налить кофе, и тем, чтобы налить кофе, взбить молоко в пену и красиво его подать.

– Я уверена, что в арабских странах тоже есть кофемашины.

– Тс-с. Ты портишь теорию.

– Нокс?

– Да?

– Ты можешь хоть на минуту стать серьезным?

– Исключительно для тебя, снежная принцесса.

– Ты сказал, что подал заявку на факультет психологии. И тебя приняли.

Черт. Мне больше нравились теории о кофе. Проходит пара секунд, и я киваю:

– Верно.

Пейсли смотрит на меня:

– А еще ты сказал, что не хочешь быть звездой сноубординга.

Дурацкая игра. Правда за правду. Кто вообще ее придумал? Ах, да. Я сам.

Я вздыхаю:

– Снова верно.

– Значит, сами цели у тебя есть. Просто ты им не следуешь. Может, объяснишь, зачем ты загнал себя в ловушку?

– Ты у нас теперь психолог-любитель?

Пейсли вздрагивает, и мне, конечно, становится ясно, что я абсолютный идиот. Я сворачиваю на съезд к горе Баттермилк, прикусываю внутреннюю сторону щеки и кладу руку ей на бедро:

– Извини. Просто… эта тема дается мне нелегко.

– Ничего страшного, если ты не хочешь об этом говорить, Нокс. Правда. Ты только не груби, хорошо?

– Да. Извини, – повторяю я, проводя пальцами по ее джинсам и собирая все свое мужество, чтобы перелезть через построенные мной стены. Они выше, чем кажутся снизу, но и я всегда был спортивным.

– Раньше я играл в хоккей. Вместе с Уайеттом. Я был очень хорош, честно. Учителя в средней школе говорили, что если я продолжу в том же духе, то легко получу спортивную стипендию. Это была моя мечта. Я обожал хоккей.

– А потом у тебя умерла мама, – говорит Пейсли. Ее голос звучит тихо, но слова впиваются в мои внутренности и громко звенят в голове. Я ненавижу эти слова. Ненавижу их.

Я киваю:

– После ее смерти я хотел быть на льду каждую секунду, потому что это было единственное, что помогало мне забыть обо всем. Но потом, через несколько дней после похорон, когда я надел коньки и вышел на лед, я думал, что сам умру. Это был настоящий ад, Пейсли. Я слышал маму, но не так, как мне бы хотелось, а тот самый звук, треск черепа и ее крик, снова и снова. Я упал, и меня вырвало. Уайетт был рядом, помог мне, увел с катка и все такое, и потом я как-то пришел в себя, но после этого я так и не вернулся на лед.

Пейсли сглатывает. Она кладет свои нежные пальцы на мои. Наши дрожащие руки находят друг друга и крепко сцепляются, как будто нуждаются друг в друге.

– С тех пор ты катаешься на сноуборде, – констатирует она.

Я останавливаюсь под большой елью рядом с высоким сугробом.

– Сноубординг всегда был мечтой папы. В юности у него были на него большие планы. В юности он хотел освоить его, но, когда дело приняло серьезный оборот, мои бабушка с дедушкой выступили против. «Лучше займись чем-нибудь толковым» – сказали тогда они. Поэтому, и чтобы как-то заменить хоккей, после смерти мамы я стал кататься вместе с ним на сноуборде. Было весело. И я был счастлив видеть, как папа все больше оттаивает и выбирается из кокона, в котором он окуклился. В какой-то момент он решил, что я способный. Он сказал: «Нокс, у тебя такой талант, прояви его. Я буду так тобой гордиться». У него был такой блеск в глазах, какой бывал обычно только тогда, когда он смотрел на маму, и я понял, что не смогу ему отказать. Просто не смогу. Поэтому я сказал: «Хорошо, папа, я согласен», и с тех пор дела пошли в гору.

Пейсли смотрит в окно и наблюдает за снежной горой, по которой скачет птица, красный кардинал, оставляя за собой тонкие следы. Когда она говорит, окно запотевает:

– Я тебя понимаю. Но знаешь, мне кажется, если ты будешь жить не так, как хочешь, то крики твоей мамы никогда не утихнут.

У меня во рту пересыхает:

– Что ты имеешь в виду?

Красный кардинал улетает, сверкая своим ярким оперением среди белых снежинок.

– Я думаю, крики преследуют тебя, потому что ты не хочешь двигаться дальше. Это не твоя жизнь, Нокс. Это та, которую ты выбрал, чтобы сделать своего отца счастливым, чтобы он мог жить дальше. Ты решил все бросить, чтобы сделать его счастливым. С твоей стороны это самоотверженно, но я считаю, что тебе пора выбрать себя. Думаю, пришло время оставить воспоминания о Серебряном озере в прошлом и двигаться дальше.

Она поворачивает голову и смотрит на меня, в ее глазах море, небо, и наконец эта огромная, всепоглощающая надежда, которую она возлагает на меня, и которую она не должна была на меня возлагать. Пейсли права. Конечно, права. Но я не могу ей этого сказать, потому что если я скажу, мне придется объяснить ей причину, по которой я ничего не буду менять, а я даже сам себе не могу ее объяснить. На меня рассчитывает папа, на меня рассчитывают мои спонсоры,