Шрифт:
Закладка:
Эта простая вроде бы задача таит в себе массу трудностей. Тут и обиженный Леон, которого они в последние дни крепко ругали, тут Казьмерчак — неплохой парень, но типичный хадек, который без ксендза никуда ни шагу… Тут еще и личные антипатии, непрощенные обиды, разные враки и страхи. Нет, нелегко это будет, нелегко использовать каждого человека, каждое событие.
Щенсный пытается использовать всеобщее возмущение Гитлером. Продает в столовой книжечки Карского «Гитлер — поджигатель Европы». Товарищ Прямой привез их из Варшавы. Маленькая книжечка величиной с ладонь, изданная легально, будто повесть какая-нибудь, и в ней есть все, что рассказал товарищ Прямой. Да так бойко написано, что читаешь ее залпом, как роман; и стоит всего пятьдесят грошей. Берут охотно…
Выходя из столовой, Щенсный видит у крайнего стола Баюрского. Его окружил народ. Слушают восхищенно — Баюрский никогда так не говорил!
— …совершенно ясно, почему он поджег. С осени прошлого года в Германии наметился перелом в пользу коммунистов. Они сумели даже в рейхстаге провести свою резолюцию против снижения заработной платы. Гитлер распустил рейхстаг, но что получилось? В результате новых выборов его партия потеряла тридцать два мандата, социал-демократы — одиннадцать, а коммунисты получили на одиннадцать мандатов больше, чем раньше. Разумеется, Гитлер снова распустил рейхстаг, но не мог рассчитывать на полную победу; напротив, было очевидно, что он скорее всего проиграет. Народ явно отворачивался от него. И тогда двадцать седьмого февраля, ровно за неделю до выборов, назначенных на пятое марта, загорелся рейхстаг и началась чудовищная травля коммунистов. Коммунисты подожгли! Смерть поджигателям! Пошли массовые аресты, закрывали газеты, уничтожали все коммунистическое — как раз, повторяю, за несколько дней до выборов.
Щенсный поражен своим открытием: у Баюрского феноменальная память! Он как по бумажке, почти слово в слово повторяет доклад товарища Прямого. Щенсный даже не предполагал, что бывает такая память — как воск, на котором отпечатывается все, вплоть до мельчайших деталей.
«Что делать?» — думает он. — Нельзя, чтобы такой дар пропадал…»
Во время работы, постукивая топором, он рассказывает как бы невзначай, что в Варшаве был один человек, которого возили по всей Польше и показывали за большие деньги.
— А почему? Что в нем такого особенного? — поинтересовался Квапиш.
— Память. Он запоминал все услышанное, пусть даже одни цифры. Феномен — так о нем писали газеты.
— Подумаешь, — подает голос Баюрский, — я так тоже могу.
— А ну, попробуй… Четырежды четыре — шестнадцать, четырежды пять — двадцать, четырежды шесть…
Баюрский слушает, сдирая лыко с кокоры и слегка шевелит губами. Струг поблескивает на солнце. Стружка летит тонкая, длинная.
— Ты кончил? Вот тебе твой феномен: четырежды четыре — шестнадцать, четырежды пять… — Он шпарит всю таблицу умножения. Прямо патефон. Играет все, что записано на пластинке!
— Черт знает что, — говорит Щенсный, — человек с такой памятью читать не умеет. Так нельзя. Я тебя буду учить.
— Некогда. Вот попаду в университет за решеткой, тогда и возьмусь за учебу.
— Не очень-то возьмешься. Теперь новые правила. Нельзя передавать книги, карандаши, тетради.
— Буду писать пальцем на стене. Кто-нибудь там покажет.
Баюрский ни на что не обращает внимания. Ему сегодня все нипочем. Другие тоже чувствуют себя как-то увереннее. Работа спорится. На лесоскладе приятнее всего работать именно в такие погожие дни в конце марта — начале апреля, когда не донимают ни жара, ни холод. Среди штабелей тепло. Влажный ветер с Вислы перекатывается сверку, над бревнами. Поющие жаворонки звонко сверлят небо, облака мчатся наперегонки, и в воздухе звенит весна.
После гудка Баюрский заканчивает работу первым, торопится уйти. У него девушка. У Щенсного нет. И он не спеша стряхивает с себя стружку и древесную пыль, расчесывает патлы железным гребешком, глядя в зеркальце и с горечью издеваясь над собой: «Бандюга! Только людей пугать с такой рожей, обветренной и почерневшей от борьбы и невзгод…»
Вынимая из тайника между бревнами оставшиеся книжечки о Гитлере-поджигателе, он замечает кровь и немного перьев. Лисицы стали в последнее время очень прожорливы, наверное, у них уже появились лисята. А эта, которая обосновалась здесь в городе, наверное, самая умная лиса во всей округе. Охотится, шельма, на мышей, на кроликов, душит кур в сарайчиках рабочих кварталов и живет, горя не зная, с кучей детей и внучат в полной безопасности. Не станет же Пандера или Феликс Штейнхаген делать из себя посмешище и стрелять на территории фабрики, посторонних сторожа не пускают, да и как найти лису под штабелями среди четверти миллиона кубов?
Щенсный идет по улице, думает о лисах, о том, что их тактика правильная, с охранкой надо так же — действовать там, где она меньше всего ожидает… Между тем из ворот толпой выходят на Луговую девчата с «Мадеры».
Три идут впереди Щенсного. Три девушки — маленькая, повыше, самая высокая. Маленькую ведет под руку Баюрский, к ней-то он и спешил, должно быть, а около высокой топчется Гомбинский. Щенсный видит синий берет, светло-серый плащ, густые каштановые волосы…
«Нет-нет, быть этого не может, — твердит он себе, — это не она; но, с другой стороны, в жизни все бывает». Он прибавляет шаг, догоняя девушек, вот-вот заглянет в лицо, но вдруг высокая поворачивается, и Щенсный смущенно бормочет: «Простите».
— Не та? — насмешливо спрашивает девушка.
— Увы, не та, — признается Щенсный. — Я обознался.
— А кого вы ищете? — хохочут подружки. — Скажите, может, мы с ней знакомы.
— Она не здешняя. Из Радома.
— Слышишь, из Радома? — Они толкают высокую. — Магда, не ты ли это все-таки?
— Познакомьтесь, — говорит Баюрский. — Это мой товарищ.
Теперь идут все вместе — Феля с Баюрским, Ядя и Магда между Щенсным и Гомбинским. Тот изощряется в остроумии, девушки смеются. Щенсный чувствует себя неловко, он здесь чужой, лишний; решает, что дойдет с ними только до угла Стодольной.
— А вы знаете, — обращается к нему внезапно девушка в беретике, Магда, — я ведь в самом деле из Радома.
— Значит, вы работаете на «Мадере» недавно. Иначе я бы вас заметил.
— Я пока прохожу испытательный срок, поденно. Но скоро перейду на сдельщину. Как раз сегодня я впервые выполнила норму.
— Поэтому у вас такое хорошее настроение?
— Конечно. Буду получать не два восемьдесят, а четыре злотых, может быть, даже пять и больше, сколько смогу отсортировать.
Щенсный не знает условий работы в упаковочной
