— Пусть бы уж лучше коммунисты победили! — вырвалось как-то у Леона, и Щенсный подумал: «Лучше б уж социалисты, только не Гитлер!» Ибо Гитлер уничтожал и тех и других и его приход к власти не сулил ничего, кроме лагерей и войны.

Накал страстей был так велик, что заговорил даже Гавликовский, а когда Фараон — сварливый скворец, которого прежде звали Славоем, — снова обидел какую-то птаху, Гавликовский, разозлившись, прозвал его Гитлером. А уж как он, бедняга, трудился, чтобы сделать скворца попугаем! Научил его насвистывать разные мелодии. Моментами казалось, что скворец вот-вот заговорит, но потом он обязательно с кем-нибудь подерется, перепутает все звуки и Гавликовскому приходится начинать все сначала, потому что у него одна мечта: научить Гитлера говорить по-человечески.

Это могло показаться смешным, но Щенсный понимал: у каждого человека есть своя мечта, иногда вроде бы маленькая, нелепая, но все же необходимая. Без нее жизнь была бы обедненной, неполной. Гжибовский, например, мечтает, чтобы его хоронили, как Венгровского. Рыхлик хотел бы быть таким оратором, как Перликовский, увлекать за собой массы!

Щенсный в ту пору не думал о себе; исполненный ненависти, нахлынувшей бурно после долгих лет иллюзий и заблуждений, он готов был бороться до последнего — только бы началась эта борьба, как очистительная буря!

А если он иногда тосковал о девушке, то только о той, из Радома, встреченной однажды на набережной Вислы.

Чудно все переплетается — эта тоска, например, и дело, которое неотложнее, важнее тебя.

Говорят: все на свете случайно. «Неправда, — думает Щенсный, — ничто не случайно». У кого глаза открыты, тот видит, что старое то и дело возвращается к нам в новом обличье, что ничего не происходит просто так, без причины, и что есть свой смысл даже в случайной встрече.

Вот Щенсный идет по вызову Сташека. В темных сенях кто-то негромко спрашивает:

— Простите, вы не знаете, который час?

— Скоро двенадцать, — отвечает Щенсный, хотя часов у него нет, а времени — не позже восьми.

— Последний этаж, направо, стучать три раза, — говорит в темноте тот же голос.

Щенсный поднимается наверх по деревянной скрипучей лестнице (во Влоцлавеке много деревянных, расшатанных лестниц), все тут для него ново, незнакомо. Он еще ни разу не был у Сташека. Был, правда, в этом доме месяцев пять назад, но на втором этаже у Леона. Леон рассказывал, что Сташек живет с матерью, а в сущности, один, потому что мать работает прислугой и вырывается домой не чаще чем раз в неделю, вечерком. Отца у Рыхлика нет, он незаконнорожденный.

В маленькой комнатке с одним окном — пока только Леон и седеющий мужчина, стриженный под полечку. Сташек знакомит: «Товарищ Горе — товарищ Прямой», и тут Щенсный вспоминает эти впалые щеки, землистое лицо печеночника, перхоть на воротнике…

— Мы с вами встречались, товарищ ректор…

Добишевский не помнит. Щенсный напоминает: Народный университет на улице Вольность, разговор в канцелярии, положительная резолюция на заявлении.

— Простите, товарищ, мы, кажется, действительно виделись. У меня столько было заявлений, столько молодежи, сами понимаете…

— Понимаю. Да и времени прошло много. А как я тогда мечтал к вам поступить…

— А теперь вот университет сам к вам пришел, да?

Оказалось, что университет давно уже переехал с улицы Вольность, а товарища Прямого отправляют на пенсию. Он не годится для «воспитания гражданского духа».

— Я не жалею. Как видите, начал выезжать с лекциями на места… И вы не жалейте. В партии люди растут быстро, быстрее, чем в университете.

Подходят еще товарищи, собралось около пятнадцати человек, Щенсный знаком только с несколькими, среди которых он, к своему изумлению, замечает Гомбинского. Сташек объясняет, что это он пригласил его, как сочувствующего, на свой страх и риск, и ручается за него.

Садятся кто куда: на печку, на кровать, на гладильную доску, на подоконник под плотно занавешенным окном… В комнате всего два стула.

Сташек за столиком открывает собрание, волнуясь как всегда — можно подумать: бог весть какое выступление! А ведь всего несколько слов о том, что в связи с большим интересом к событиям в Германии они просят товарища Прямого сделать доклад на эту тему.

Товарищ Прямой рассказывает, как это когда-то началось в скромной пивной в городе Мюнхене…

— Такова была в общих чертах программа Гитлера в двадцатом году, когда его слушало шесть человек. Теперь нет во всей Германии зала, способного вместить всех желающих послушать пророка третьего рейха.

Товарищ Прямой курит без передышки, с брезгливым видом раздавливая окурки. Другие тоже дымят. Лампочка совсем потускнела. В желтоватой дымке лица кажутся другими, непохожими, не лица, а лики. Сташек вроде бы не печник, а судья — как скажет, так тому и быть. Баюрский — мальчишка, жадный к рассказам, ребенок, который слушает, шевеля губами вслед за старшими. А Гомбинский похож на болельщика. Его волнует чужая игра, самый ход игры!

— В Тюрингии и Саксонии бо́льшим влиянием пользуются коммунисты, а в Баварии — Гитлер. Его отряды насчитывают уже десять тысяч штурмовиков…

У Гомбинского на лице восхищение.

— Гитлер в союзе с Людендорфом устраивает в Баварии путч…

Гомбинский одобрительно улыбается. Странная это улыбка на рабочей сходке, чужая, сторонняя.

Все слегка угорели. Костры на площадях, еврейские погромы, налеты на рабочие кварталы, убийства, провокации… Много угара и подлости.

В Германии — нищета, безработица, саботаж финансовой олигархии, раскол рабочего движения, кризис буржуазного правительства — в этом хаосе Гитлер набирает силу…

— Социал-демократия, соблазненная туманными обещаниями лояльного сотрудничества, не допускает выступления пролетариата; концерны и банки питают Гитлера золотым потоком субсидий, а мелкая буржуазия, смертельно напуганная призраком коммунизма, сбитая с толку, охваченная стадным чувством, прокладывает ему дорогу к власти…

Товарищ Прямой замолкает, пораженный, как кажется Щенсному, ликующим взглядом Гомбинского. Но нет, он просто задумался.

— Тут есть о чем подумать, товарищи. На события в Германии смотрят миллионные массы и делают выводы. Первый вывод, что капитализм в его нынешнем виде выдохся и попытается спастись при помощи фашизма. Гитлер — это урок, который не пропадет даром…

Он говорит о втором выводе, столь же очевидном для широких масс, — что по-настоящему борются против фашизма только коммунисты. Ведь на глазах у всего мира Германскую коммунистическую партию загнали в подполье, лагеря забиты коммунистами, и все-таки партия продолжает бороться и, несмотря на чудовищный террор, мобилизует против Гитлера пять миллионов голосов. Она единственная. Все остальные партии, включая и социал-демократию, пали перед ним ниц.

— Мы развертываем кампанию за освобождение Димитрова, Попова и Танева. Воззвания, сбор подписей, массовки и даже забастовки протеста… Эта кампания должна стать