Шрифт:
Закладка:
Или вот бабуся Слотвинская{5}. В мое время она была представителем «Красной помощи» по Куявскому округу. Во Влоцлавеке каждый знал, что, если нет денег на передачу, на защитника, надо обратиться к бабусе Слотвинской. Еще я хочу здесь сказать — а то, может, потом не представится случая, — что она спасла мне жизнь в 1943 году, мне и еще нескольким товарищам, чьи адреса гестапо хотело от нее получить во что бы то ни стало, но она никого не выдала и умерла от пыток в бывшей фабрике Грундлянда, в той комнате, где теперь Красный уголок.
Вообще в то время работало много товарищей, которые хорошо служили делу рабочего класса во Влоцлавеке, например Перликовский Юзеф. Это он сделал Марусика коммунистом, когда они вместе работали на «Целлюлозе», в погрузочной, лет за десять до моего вступления в партию. Перликовский, сидя по тюрьмам, учился и был очень образован. Еще не будучи с ним знаком, я слышал, что он потрясающий оратор. Однажды он пришел в театр на предвыборный митинг санации. Один против всех полковников, председателей, ученых. Стер их в порошок, те поубегали, а он остался в зале с массами.
Рыхлик, который всегда тараторил, глотая слова, боясь, что ему не дадут договорить, шепелявый Сташек Рыхлик все бы отдал за то, чтобы быть таким оратором, как Перликовский!
Рыхлик в то время вроде бы уже доверял Щенсному, но не до конца. Может, у него все еще болел нос, а может, иначе нельзя на подпольной работе — Щенсный не знал.
«Немного задавака и азартный этот Сташек, в карты готов играть ночь напролет, — подумал он про него. — А так парень хороший, хитрый, на подпольной «технике» собаку съел».
Поворотным пунктом в их отношениях была операция «Три Л…».
Щенсный понятия не имел о том, что предстоит такая операция. Просто в середине января они встретились у Гавликовского вчетвером: сам Гавликовский, Щенсный, Баюрский и Рыхлик. Рыхлик принес литературу, и сначала они слушали биографии, которые Щенсный читал под птичий гомон, потом Рыхлик объяснял им, как мог, три тезиса Ленина о диктатуре пролетариата.
Несколько дней спустя, 20 января, Рыхлик сказал Щенсному с глазу на глаз:
— Завтра годовщина смерти Ленина. Хорошо бы флаги закинуть. Пойдешь со мной?
— Почему бы и нет.
— Учти, если сцапают, будешь куковать три года за решеткой.
— Ну и покукую… Ты все думаешь, что у меня это минутное настроение… Ведь четвертый месяц уже!
— Тогда приходи к десяти к «Солнцу».
В десять они от кино направились к вокзалу.
— Мы идем на Кокошку, — сказал Рыхлик. — Флаги принесут ребята с Кокошки. Для них я Аккуратный. Тебе тоже нужна кличка.
— Пусть будет Горе, — сказал Щенсный, подумав.
— Хорошая кличка. Товарищ Горе… Лучше моей, ей-богу. Как ты это придумал?
— Меня когда-то уже так называли. В детском доме в Симбирске, ведь в Симбирске Ленин родился, и завтра как раз его годовщина… Значит, все сходится. Я даже домик тот видел, где он родился, но тогда меня это не интересовало.
За железным мостом, по ту сторону линии, их ждали два парня с Кокошки. Один пошел со Щенсным, второй со Сташеком. Закинули флаги на провода в темном квартале, разрытом, как свалка, и чуть припорошенном снегом.
Закончив, они снова встретились и смеялись, вспоминая, как Аккуратный спугнул из-под стенки школьниц с малярными кистями.
У Щенсного оставался еще один флаг. Он достал его и замахнулся было, как вдруг из-за угла вынырнули двое полицейских.
Положение казалось безнадежным. Они стояли в тупике. У выхода из тупика застыли ошеломленные полицейские.
Вдруг Щенсный, набычившись, двинулся прямо на полицейских смелым, уверенным шагом, в левой руке сжимая флаг, а правую засунув в карман пальто.
Остальные машинально пошли за ним следом — раз он, то и они тоже. Вчетвером они шли во мраке, и каждый держал правую руку в кармане.
Полицейские, как по команде, подняли ремешки. Молниеносно, можно сказать, перекинули их из-под подбородков на козырьки.
— Помилуйте, господа… Мы не на дежурстве!
Четыре молчаливых и грозных призрака прошли мимо, свернув за угол, а власти драпанули под мост.
— Это был Турек, а второй — Сливонь, — заметил Сташек. — Но должен тебе, Горе, сказать, что с этим ходить нельзя.
— С чем?
— С тем, что у тебя в кармане.
— У меня в кармане кукиш. — Щенсный спокойно, с некоторой даже обидой, что приходится объяснять столь простые вещи, показал пустую руку.
Сташек фыркнул на всю улицу.
— Вот это да! Я был уверен, что у тебя оружие. — Он гоготал вместе с обоими кокошанами. — Мы все так думали… Ну, Горе, из тебя получится мировой «техник»!
Была уже глубокая ночь, когда Щенсный со Сташеком возвращались домой. Редкие фонари со скрипом покачивались на ветру, разгоняя сонную тьму. Сухие снежинки кружились над ними, словно ночные бабочки. Улица ощерилась частоколом сломанных заборов, зияя черными провалами пустырей. За каждым забором собаки, охраняя привычный, запертый на замок мир знакомых запахов, нервно облаивали чужие шаги двух товарищей. Скрип этих шагов был нетерпеливый, дружный, в такт скандируемым с волнением словам:
— Призрак бродит по Влоцлавеку — призрак коммунизма…
Это хлынуло на город утром алыми флагами на проводах. Смотрело из листовок, из надписей на стенах: «Л», и снова «Л», и еще раз «Л». Три раза подряд. А потом яснее: «Ленин — Либкнехт — Люксембург!» И наконец совсем ясно, просто: «Да здравствует Польская республика Советов!»
Всполошилась охранка во главе с Вайшицем — срывать, стирать, хватать!
Выбежал на улицу толстый Вайшиц с красной рожей мясника, тот самый, что когда-то во время забастовки гаркнул на Щенсного у ворот «Целлюлозы»: «Не болтайся под ногами… Туда или сюда!»
Выбежал сержант Папроцкий, заместитель Вайшица, и пьянчуга Кот, и красавец Ясь-заика — два туза охранки, Смирус, и Пульпет, и Лыско… Все шпики, знакомые по фамилиям и по прозвищам, по лицам и по характерам, с самого рассвета выслеживали «Три Л». Даже Летун, который обычно только фотографировал и снимал отпечатки
