Бой-баба, которую бог покарал дураком мужем, шагала по городу, не глядя на предупредительно вежливых купцов, стоявших у дверей магазинов. Это только Вайшиц любил евреев, брал от них наличными и натурой — всяко, филосемит паршивый! Лез к ним, как свинья, и хватал что ни попадя, пусть хоть бочонок сельди, если ничего лучшего выманить не удавалось. Она нет! Гордо вышагивая, в шляпке с лиловыми аппликациями, она занималась только политическими делами. Зонтик, сумочка, в сумочке пистолет и пудреница — это снаряжение знал весь Влоцлавек.

Супруги Вайшиц рыскали-рыскали, но безрезультатно, видели только праздник трех вождей пролетариата. Рабочие не все пришли на фабрики, а в еврейских мастерских бастовали ремесленники.

В десять поступило первое донесение: массовка на Старом рынке.

Вайшицы опоздали. Рынок уже опустел, не спеша сновали немногочисленные прохожие, и скучающие торговки могли вдоволь налюбоваться тем, как Вайшиц смущенно оправдывается, как его супруга презрительно пудрит нос, а сумочку держит услужливый Летун.

Они двинулись в сторону «Целлюлозы», удаляясь от центра, где как раз назревали события, о которых долго потом со смехом рассказывали на фабриках.

На улице Третьего мая шпики поймали Цыклин, а из-за нее и Барциковскую с листовками. Одну схватил Ясь-заика, другую Кот — тузы. Агент с хорошими манерами, с образованием, и жалкий филер-самоучка, оборванный, от которого разило потом и водкой. Каждый из них мнил себя тузом и ненавидел коллегу ненавистью рептилии к пресмыкающемуся другого вида; поэтому, поймав добычу, они потащили ее по противоположным сторонам улицы.

С минуты на минуту могла подоспеть помощь, и Цыклин попыталась выиграть время.

— Вы меня ведете уже второй раз.

— Из-з-з-в-в-ините, п-по-ж-жалуй-с-ста, — отвечал Ясь с очаровательной улыбкой.

Он был любезен, как всегда элегантно одет, с тросточкой, полон обаяния и грусти, вызванной его печальными обязанностями.

— Ничего. Из двух зол я все же предпочитаю идти с воспитанным человеком. Ваш этот коллега ужасен!

— Н-ну я ж-же к-курсы к-ко-онч-чил, а он х-хам!

Между тем Барциковская, идя с Котом по другой стороне улицы, лила крокодиловы слезы.

— Я даже не знаю, что там на этих листках. Пожалуйста, выясните, вы же солидный, пожилой человек, не вертопрах вроде вон того!

— Щенок, — соглашался Кот. — Ну, немного там в школе учился, а я зато на службе двадцать лет. Я вас всех, как нянька, знаю.

Барциковская заметила, что Цыклин наклонилась, поправляет чулок, явно тянет время.

— Мне так стыдно, — взмолилась Барциковская, — пойдемте, ради бога, скорее, и по какой-нибудь другой улице, где народу меньше. Пойдемте по Цыганке. Вам же все равно, я и так не убегу.

— Бежать у вас ножки коротки, барышня! Что же, можем пойти по Цыганке, я добрый, со мной, как с няней.

Таким образом, Барциковская вывела Кота прямо на сборный пункт.

Там уже были ребята от Мюзама, а с «Целлюлозы» Сташек, Щенсный, Баюрский и другие.

Кот драпанул, потому что уже не раз бывал бит и быстро сообразил что к чему. А Яся, который заговорился с Цыклин, отколошматили его же собственной тростью, после чего Сташек увел освобожденных девушек, чтобы их поскорее спровадить из Влоцлавека; и все поспешили на массовку, как было условлено, в одиннадцать часов, на улице Третьего мая.

Следующая массовка состоялась в обеденное время у фаянсовой фабрики, а последняя — вечером на Кокошке.

Тут Вайшицы пронюхали: пришлось бежать, а шестерых все же поймали. Но поскольку это были в основном новенькие, ни в чем до сих пор не замеченные и взятые без улик, то пришлось их отпустить; полиция всю злобу выместила на Олейничаке и Перликовском.

— Все эти мероприятия — ваших рук дело, — сказал им Вайшиц, — так что придется вам немного посидеть.

Щенсный жаждал новых действий, но их не было. Партия притаилась, углубилась в повседневную работу.

Прошел месяц, и ничего нового не произошло. Только вот в Германии Гитлер перестал быть неизвестно кем, вышел в канцлеры, и рабочие Влоцлавека начали к нему внимательнее присматриваться. Да на «Целлюлозе» случилась авария: восьмой котел, закипев, дал течь. Мастер, человек со слабыми легкими, наглотавшись газа, потерял сознание. К счастью, подоспел Валек. Перекрыл пар и заклинил отверстие. Потом два дня дома провалялся в постели, отравился. Но Пандера его заметил. Валека перевели в помощники машиниста. Наконец-то он работал с автоматами.

Семья в общем жила неплохо. Лучше многих других, потому что двое зарабатывали. Но чувствовалась какая-то разобщенность. Щенсный с Валеком тянули в разные стороны, не понимали и не уважали друг друга. Кахна, с тех пор как поступила на курсы, оторвалась от дома. Отец ждал весны, чтобы посадить огород. А Веронка… Что же, на ее долю выпали заботы о питании, одежде, стирке для всех, а по воскресеньям — костел и ксендз, как звездочка на небе.

Щенсный и тот забыл, что у Веронки могла бы быть своя жизнь. Иногда, правда, мелькало в голове: «Пропадает девка, замуж бы ее». Но как тут выдашь замуж такую дикарку, которая чурается мужчин?

Она ни с кем не хотела знаться, кроме двух-трех соседок, всегда была одна, разве что Гавликовский спустится вечером с чердака на кухню и, усевшись в углу, смотрит, как Веронка стирает или считает на спичках. Оба были немногословны, говорили лишь по необходимости; их вполне устраивало молчание.

В то время, к весне поближе, вспыхнул пожар. Горело не в порту и не в Нижнем Шпетале за Вислой, горело за границей, но искры долетали до Влоцлавека.

Город забурлил. Все понимали, что зарево это опасно — в Берлине подожгли рейхстаг!

Жадно ловили сообщения в газетах, по радио: кто поджег?

В столовой строгали каждый день окружали Щенсного — пусть почитает, почему арестовали болгарских коммунистов? Неужели это их рук дело? Провокация!

Насчет этого не было двух мнений. Рабочие из ППС, из хадецких профсоюзов выступали теперь в защиту коммунистов. Да, мол, они иногда устраивают поджоги, но не так по-дурацки, не при помощи пакли с керосином!

Горело все достояние немецкого рабочего класса, все права и все завоевания, фашизм исполнял у костра свою военную пляску — стыдно было смотреть.

Этот стыд, этот гнев объединяли их — Щенсный ощущал это в разговорах с Леоном и другими честными пепеэсовцами. Но тем сильнее разгорались страсти в спорах о том, кто виноват.

Казалось, уму непостижимо: такая сила, как немецкое рабочее движение, миллионы членов, банки, кооперативы, отряды самообороны, около двухсот газет, — все это лопнуло вдруг как мыльный пузырь!

Коммунисты ругали социал-демократов за то, что они отказались от единого фронта и пошли на уступки Гитлеру. А пепеэсовцы смешивали с