устанешь, как вчера, – ответил Иван, – то к вечеру, может, будем на концессии и увидишь опять свою маму.

– Я не устал, совсем не устал, – говорил волнуясь мальчик, – я могу идти много-много, целый день. Вот увидишь!..

Напившись чаю и поев черствого хлеба, они поднялись и пошли вверх по речке, направляясь к югу, где должна была находиться концессия.

Ha берегу у зарослей, на глинистом влажном грунте виднелись следы всевозможных зверей. Иван показывал мальчику многочисленные глубокие следы диких свиней, приходивших сюда на водопой: большие, похожие на бычачьи, следы изюбров и оленей; однородные маленькие следы коз; неуклюжие, как лапти, следы медведя и круглые кошачьи следы владыки девственных лесов Маньчжурии, – кровожадного тигра. С интересом разглядывал Юрочка все это, слушая рассказы старого таежника и забыв совершенно о своей усталости.

Так подвигались они вперед, переходя быстрые горные речки, взбираясь на крутые хребты и скалы и спускаясь в глубокие, темные сырые пади, куда совершенно не проникало горячее лучезарное солнце.

В одной из таких падей вышли они на тропу, идущую к убогой фанзе зверолова. Заметив утомление ребенка и желая дать ему возможность отдохнуть под кровлей, Иван пошел по тропе, неся на руках своего поработителя.

Вскоре показалась среди сплошной зелени таежной заросли, наполовину врытая в землю, обросшая травой и кустами, зверовая фанза. Услыша приближающиеся шаги, зверолов вышел на тропу; его собака, остроухая лайка, залаяла, подбежала к Ивану и, узнав русского, бросилась в кусты, – характерная черта всех китайских собак.

– А, здравствуй, здравствуй, Иван! – проговорил зверолов, пропуская его в фанзу, – куда твоя ходи? Концессию? Санда-хезу? Садися! Садися! – приглашал китаец, прищуривая свои хитрые рысьи глазки.

Иван не отвечая на вопросы, усадил мальчика на канах, дал ему напиться горячего чаю со свежими пшеничными пампушками и только когда ребенок, разморенный жарой, заснул на мягком меховом одеяле, он заговорил с хозяином фанзы, пуская из своей носогрейки клубы синего едкого дыма.

– Вот, веду мальчика на концессию. Это сын управляющего Грабинского. Ты знаешь?

– Моя знай. Моя знай. Шибко хорошо знай, – говорил своим ломаным языком китаец, сидя на корточках перед Иваном и раскуривая свою длинную тонкую трубку, которая дымилась и хрипела в толстых губах его.

– Сколько еще верст до конторы? – спросил Иван, укладываясь на канах отдохнуть после большого, утомительного перехода по сопкам.

– Верст шестьдесят китайских есть. Русски тридцать, – ответил зверолов, выходя из фанзы и выбивая пепел из медного мундштука своей трубки.

Иван спал уже рядом с Юрочкой на бамбуковой циновке кана, когда китаец вошел в фанзу.

Появление этого человека с украденным им ребенком и слух о том, что за последнего дают большие деньги, невольно навело на мысль дикого зверолова воспользоваться случаем, убить Ивана и самому доставить ребенка на концессию. План этот был легко выполним, так как у Ивана никакого оружия с собой не было, кроме ножа.

Зверолов предполагал, что Иван, услышав о большой денежной награде за ребенка, изменил первоначальному плану и сам захотел получить эту награду, не зная конечно что Ивану совершенно было неизвестно об обещанной награде. У китайца и в мыслях не могло быть предположение, что Иваном в данном случае руководило сердце, простое, бесхитростное сердце.

Увидя, что русский спит, китаец подошел к канам, послушал его дыхание и, взяв в руки большой топор, стоявший у стены, нaотмашь ударил им Ивана.

Удар был так силен, что голова почти отделилась от туловища, кровь брызнула фонтаном и залила черной густой массой циновку и каменный настил кан.

Туловище вытянулось, несколько раз вздрогнуло и замерло.

Ребенок спал крепко и не слышал, как совершилось преступление.

Сделав свое дело, китаец выволок труп из фанзы, при этом полуотрубленная голова болталась из стороны в сторону.

Окровавленное лицо Ивана было спокойно и невозмутимо.

Подтащив мертвое тело к глубокой угольной яме, неподалеку от фанзы, китаец обыскал карманы, вынул оттуда трубку, спички и кожаный мешочек с табаком, понюхал его и спрятал к себе за пазуху; снял с мертвого кожаные бродни и затем спихнул труп в яму, куда он сполз и скрылся в черной луже заплесневелой воды, покрывавшей дно ямы.

Забросав яму до половины ветвями и сухой травой, зверолов скоро сравнял ее с краями, засыпав лежащими тут же углями и землей. Вымыв циновку и кан горячею водой, он скрыл следы преступления и, самодовольно улыбаясь, закурил свою трубку.

Юрочка в это время проснулся, протер заспанные глаза рученками и встал.

– Ходя! А где Иван? – спросил ребенок, смотря на китайца удивленно и с некоторым страхом.

– Иван ушел. Совсем ушел, – ответил зверолов, подходя к мальчику и кладя ему на плечо свою черную грязную руку. Теперь моя поведет тебя домой – продолжал китаец, – завтра пойдем, сегодня нельзя, уже поздно…

– Куда же ушел Иван, ходя? – спросил мальчик, недоверчиво глядя в застывшее, бронзовое лицо китайца, – он ничего не говорил мне об этом. Ты нехороший. Я боюсь тебя. Ты меня обманываешь, – словами ребенок отошел в угол фанзы и заплакал, тихо беззвучно, подавляя вырывавшиеся рыдания.

Рысьи хищные глаза зверолова заискрились и впились в хрупкую маленькую фигурку плачущего ребенка.

– Хорошего соболя поймал, – размышлял зверолов, такого еще не приходилось добывать в тайге за двадцать пять лет промысла. Как бы только Ван-фа-тин не пришел или его люди, тогда прощай тысяча рублей, обещанных за этого щенка. Если даже удастся доставить мальчика отцу и хунхуз узнает, тогда не сносить мне головы. Надо ночью придти в контору, отдать ребенка, взять деньги и уйти, чтобы никто из китайцев не видел. Или совсем уйти отсюда. Бросить промысел и ехать к себе на родину в Чифу. Довольно уже накопил денег, хватит до смерти. Дома семья ждет. А хорошо у нас в Китае… Не то, что здесь: дичь, глушь, пустыня!..

Юрочка стоял в углу и тихонько плакал, боясь своими рыданиями вызвать гнев страшного китайца.

Вечерело. Солнце спряталось давно за темные силуэты далеких гор. Ночные тени залегли в тайге и из ущелий потянуло свежестью. Зверолов принялся за стряпню и вскоре пригласил своего пленника принять участие в обеде.

Хотя пельмени, горячие и ароматные, возбуждали аппетит, но мальчик сьел только одну штуку, боязливо косясь на хозяина, уплетавшего за обе щеки и усердно работавшего палочками. Остроушка – лайка также принимала участие в трапезе и, сидя около своего хозяина и умильно на него поглядывая своими умными глазами, хватала бросаемые ей куски, отходила в темный угол фанзы и там их съедала.

«Люйза», так звали собаку, подходила к Юрочке, тыкала в его руку свой черный холодный нос и помахивала