Шрифт:
Закладка:
Все лицо его покрылось красными пятнами и распухло. Весь мокрый и грязный, ребенок производил жалкое впечатление, даже черствое, чуждое сожаления сердце Ивана дрогнуло и в глазах его, дотоле суровых и жестоких, появилось другое, несвойственное им выражение.
Измученный и разбитый совершенно, нежный и хрупкий ребенок не вынес трудного перехода по первобытной тайге и беспомощно лежал на груди своего мучителя, доверчиво склонив на его плечо свою белокурую головку. Он спал.
До вечера еще оставалось несколько часов. Солнце, едва проникая сквозь густой покров дремучего леса, бросало кое-где тонкими полосками свои лучи на поземную поросль.
Вверху, в вершинах, шумел и усиливался ветер, а под сводами леса было тихо. Только слышался стук дятлов и журчанье ручейков.
Несколько раз уже уставший Иван бережно опускал на землю спящего мальчика, садился окого него отдохнуть и светлые, незнакомые до сего времени мысли начали бродить в его темном, как дремучая тайга, мозгу.
– Гм! Тоже, как подумаешь, ведь тварь Божья! – размышлял Иван, лежа на животе около мальчика и обмахивая его зеленой веткой от москитов, – несмышленыш еще! И льнет к тебе, как к матери, даром, что замышляю зло против него и предаю его нехристям может быть на смерть лютую! А за что? Что он мне сделал? Словно птенчика вынул из гнезда, чтобы погубить! А как он ластился ко мне давеча! Хлопал меня ручкой по лицу и капризничал, а потом уснул на плече, словно я не враг его! Говорят, что грех погубить человеческую душу! Я их много погубил! русских и китайцев, стариков и молодых!
Вот только баб и детей не трогал, не могу: рука не подымается! Даже как подумаю сердце замрет!
Спи, спи, сердечный! – продолжал думать вслух Иван, заметя тревожные движенья мальчика во сне – вот приведу я его к этому китайцу Ван-фа-тину, уж не выпустит он его! Или бабу эту ему давай, или капут этому птенчику! А жаль! Право жаль! Таково ласково он на меня смотрел намедни, что и сказать невозможно! Никогда на меня никто не смотрел так! И этому хунхузу я отдам его! Чтобы он его замучил?! Да что же я сделал?!! Никогда не бывать этому! Пусть он пропадет, проклятый черномазый дьявол! Задушу его своими руками, когда увижу!..
В это время невдалеке раздался шорох и сопенье; какой-то большой зверь приближался, не замечая присутствия человека. Иван насторожился, вынул из-за голенища длинный кривой нож, сел около безмятежно спавшего ребенка и стал ждать.
Кусты раздвинулись и из ветвей высунулась большая лобастая голова бурого медведя. Втянув в себя воздух и почуяв врага, зверь отшатнулся и бросился назад, ломая валежник. Когда затихли его шаги и тайга потемнела под густыми тенями высоких горных хребтов, Иван опять взял на руки разоспавшегося мальчика и зашагал с ним вперед, в ту сторону, откуда доносился рокот и шум речки. Чем дальше подвигался он, тем слышнее становился шум.
В глубокой пади по камням и корневищам лесных гигантов бурлила и пенилась быстрая горная речка, неся свои холодные, кристально-чистые воды на север, к матери всех рек, широкой желтоструйной Сунгари.
Здесь, под сводами девственного леса, на крутом берегу сложил Иван свою дорогую ношу, бережно прикрыв ее своей заплатанною курткой. Наскоро разведя костер и дымокур от назойливых москитов, он принялся устраивать мягкую постель для мальчика, наломав целый ворох лапчатых елей и папоротника.
Затрещал огонек. Набрав в котелок воды и устроив из палок стойку, Иван повесил его над костром. Ночь надвинулась быстро. В лесу было темно, как в могиле. Сырые испарения поднялись от земли и окутали заросли и кусты своим густым покровом.
Под напором ветра великаны тайги качали своими вершинами. Мальчик зашевелился под грязною курткой и сел, смотря удивленными глазами на Ивана, освещенного красноватым пламенем костра, на весело трещавший огонек и на черную пелену таежной ночи.
– Иван! Разве мы еще не пришли домой? – спросил ребенок, – ведь ты сказал, что скоро мы будем дома! Ты наверное обманул меня, чтобы я не плакал? Или может быть ты заблудился? Что это такое шумит? Слышишь? – сказав это, Юрочка вскочил, подбежал к Ивану, обнял его за шею и прижался к нему всем своим маленьким, хрупким тельцем.
Беглый каторжник в это время раскуривал свою носогрейку и мальчик порывистым движением выбил ее у него из рук, что не рассердило его, а только растрогало и, гладя по головке ребенка, он говорил:
– Не бойся, не бойся, дурачок! Это тайга шумит. Она, хотя и строгая, старая ворчунья, но добрая. Вот будем сейчас чай пить. Ты любишь чай? Кружки только у меня лишней нет, но это ничего, ты напьешься, а потом я. Садись здесь у огонька. И мошкара не будет кусать. Чайничек вскипел и можно пить – он усадил мальчика на разостланный мешок, достал сахар, чай, большую краюху белого хлеба и начал хозяйничать.
Налив чаю в кружку и положив туда один кусок сахару, он подал ребенку, сказав:
– Горячо! Не обожгись! Уж извини. Ложки то нет. Вот помешай палочкой. А хлеба хочешь? Ну не надо, коли нет апетиту. Это с устатку бывает…
Вверху в это время раздался протяжный вой и затем человеческий хохот.
Юрочка уронил от страха свою кружку и с криком: Иван, Иван! Боюсь! – бросился к нему и спрятал свое лицо в его коленах.
Иван усмехнулся, положил руку на голову мальчика сказал:
– Вот и впрямь ты дурачок. Чего испугался. Ведь это опять тайга-матушка шумит. Неужто не слыхал ни разу, как кричит филин-пугач? Ну, посмотри. Видишь, я не боюсь, и тебе нечего бояться. В другой раз, если что услышишь, – посмотри на меня, и весь страх пройдет. Так-то! Ну давай, налью тебе вдругоряд чаю…
– А в тайге есть волки, Иван? – спросил Юрочка, осторожно дуя на горячий чай. – может волк прийти сюда и съесть нас, как съел Красную Шапочку? Ты ведь читал такую книжку? Мне толстый дядя подарил… А вот, слышишь опять кто-то кричит? Ты не боишься? Нет? Это
