– Привет, Наоми, – мягко повторила она.

Девочка обвила ножками талию Марины. Молча и не глядя на нее.

– Здравствуй, прекрасное дитя, – сказал Матиас по-немецки, гладя ребенка по щечке.

Они продолжили произносить фразы, каждый на своем языке, как в дни, когда младенец встретился на их жизненном пути. Однако Наоми, казалось, не реагировала ни на одно слово. Не глядела на них и не жестикулировала.

Мимо проходила смотрительница.

– Хотите покормить ее из бутылочки?

– Конечно. Как раз то, что нужно.

Служащая протянула одну из четырех бутылочек, которые несла.

– А можно покормить ее на воздухе?

Вышли втроем и устроились на железной скамье перед домиком.

Наоми открыла ротик в ожидании небольшой порции молока, которая полагалась ей каждое утро. Но по-прежнему ни на миг не пересекалась взглядом с Мариной, даже когда ей поднесли молоко. Пила его медленно, уже научившись сосать не торопясь. Ее тельце нуждалось не только в пище, оно требовало и краткого, хотя бы в течение всего нескольких минут в день, прикосновения другого человеческого существа. Малышка бессознательно продлевала процесс кормления, потому что до следующего обречена общаться только с железными прутьями кроватки.

– Наоми, – ласково позвала Марина.

– Странно, что она не реагирует. Может, не слышит? – спросил Матиас.

Но она все слышала, а в отсутствии ее реакции не было ничего странного. Никто не смотрел в глаза этим детям, и они не смотрели в ответ. Их опекуны не могли уделять им столько внимания, сколько требовалось, и кормили-то их ради жизненной необходимости, не уделяя много внимания и не проявляя любви, которые так нужны каждому в детстве.

– Хочу немного пройтись с ней. Ты не против, если я прогуляюсь одна? – спросила Марина Матиаса.

Она встала и прижала девочку к груди. Похлопала ее по спинке, чтобы отрыгнула. Марина стала прогуливаться с ней по дороге, по которой они с Матиасом пришли. Наверняка ребенок никогда еще не был так далеко от дверей приюта. Марина почувствовала, как Наоми положила головку ей на плечо, и продолжала шагать, пока не дошла до злакового поля. Остановилась и вспомнила слова Лауры: «Даже новорожденным детям надо слушать звук тихого голоса взрослого. Ребенок привыкает к тембру, что придает ему ощущение безопасности и благополучия. С детьми нужно беседовать о чем угодно…»

– А знаешь, Наоми, там, где я родилась, на Майорке, у нас тоже есть злаковые поля вроде того, что мы видим перед собой, но не тефовые, а пшеничные. Иногда вместе с пшеницей рождаются красивые красные цветы, дикие, ярко-красного цвета: называются они маками.

Она заметила, что Наоми пошевелилась. Казалось, захотела сменить позу. Марина оперла ее о свое бедро, и девочка обвила маленькими ножками талию. Но упорно не желала одарить ее взглядом.

– Наоми, ну взгляни же на меня, пожалуйста, моя девочка.

Марина подумала: может, малышка испугалась. Но непохоже. Только бы узнать, что не так с восьмимесячным ребенком, казавшимся ей самым грустным из всех, которых она когда-либо встречала на своем жизненном пути. Сейчас не приходило в голову что-то еще ей сказать. Марину охватило чувство безмерной печали. Начинало темнеть; может, лучше оставить ее спать в кроватке? Марина пошла медленнее и снова, как в первые дни своей жизни в Афарской пустыне, зашептала ей на ухо: «Моя сонная девочка, дитя, спи-засыпай, благослови ее…»

И впервые Наоми подняла головку, посмотрела на нее, узнав мелодию, которую слышала в первые дни своей жизни. Ее маленькие карие глазки погрустнели, и она заплакала очень тихо, как привыкла за восемь месяцев своего существования.

В понедельник Анна приехала на работу в пять пятнадцать утра. Отперев дверь, вошла в пекарню. Ей предстояло уложить в печь оливковые ветви, дубовые и миндальные поленья и разжечь их. Каталина явилась ровно в половине шестого. Она удивилась, что все уже готово, но промолчала. Анна сделала сочувственное лицо и, тепло поприветствовав сварливую женщину, на второй неделе в роли пекарши принялась месить тесто. Она уже знала имена жителей поселка, священника, мэра, парикмахерши и ее пятерых детей… Все они скучали по Марине и ее мудрым советам, которые, как они уверяли, укрепили здоровье всего населения их горного хребта Трамонтана. И, как всегда, Анна гордилась, что она – сестра всеми превозносимой женщины.

В час дня Каталина покинула пекарню. Увидев, что она удаляется по аллее, Ньебла, как обычно, вошла в помещение. Анна мягко выпроводила ее, угостив куском черствого хлеба. Но вскоре они подружились. Анна вернулась в пекарню и принялась за уборку. Услышав звук закрываемой двери, удивилась. Вытерла руки о фартук и вышла взглянуть, кто там пришел. А увидев, моментально забыла о потерянных тридцати годах.

Антонио приблизился к ней; своими сильными руками взял ее лицо и, не дожидаясь согласия, покрыл яростными поцелуями. Усадил ее на стол и сорвал фартук.

– Антонио, я…

– Молчи, – тихим голосом велел он, расстегивая лифчик.

Они обменивались страстными поцелуями. Антонио остановился, чтобы увидеть желание в глазах Анны. Она застенчиво опустила их, не зная, что сказать. Зажмурилась и позволила ему целовать себя, играть ведущую роль, на которую она не отважилась. Он целовал ее шею, плечи, лизал грудь, узнавая ее маленькие соски, постепенно набухающие, как в первый раз, когда он к ним прикоснулся. Вид прооперированной груди вызвал у него всего лишь улыбку. Он ощутил, как напрягся его член, но выжидал. От возбуждения сердце у Анны билось слишком быстро. Антонио ласкал ее бедра, задирая юбку. Он уложил Анну на стол, измазанный мукой, и, осторожно приподняв ее ноги, ласкал пах. Она тихо застонала, не открывая глаз и зная, что он разглядывает ее тело; странное сочетание удовольствия и стыда, но ей так сильно хотелось продолжить… Анна почувствовала, что ее либидо достигло глубин живота. Антонио целовал ее колени и водил языком по внутренней стороне бедер, постепенно продвигаясь к лону. Поиграл с ее трусиками, возбуждая Анну все сильнее. Медленно останавливался, и тогда она переставала стонать, начинал снова и снова. Анна корчилась от удовольствия.

– А ты? – робко спросила она.

Антонио не ответил и стянул с нее трусики. Он догадался, что влажное лоно Анны ждет от него большего, и принялся лизать его, наслаждаясь ее стонами удовольствия и видя ее желание взорваться. Антонио встал и впервые увидел перед собой полностью обнаженную Анну. Он расстегнул брюки, приблизил тело Анны к своему и, с долго подавлявшимся желанием, вошел в нее. Анна застонала от удовольствия; помогла себе руками сесть и обнять мужчину, которого когда-то так любила и которого в эти минуты возлюбила