было ни видно, ни слышно, и в каком направлении искать они не представляли. Беглец вполне мог схитрить, резко уйти в сторону и отлежаться где-нибудь в папоротнике, а прочесывать полтора десятка квадратных километров лесной чащи вдвоем не имело никакого смысла. Зато Мокроусов обнаружил полянку с костром и брошенными полиэтиленовыми пакетами. Вначале он проскочил ее, затем понял, что не знает, куда бежать дальше, и вернулся назад. Здесь он в сердцах пнул ногой первый попавшийся пакет и даже присвистнул, когда из него посыпались пачки долларов.

В пакете оказалось всего четырнадцать пачек или сто сорок тысяч. Если бы им не надо было брать беглеца живым, Мокроусов закопал бы деньги до конца операции, и никто бы никогда не узнал, где, когда и на что покойный успел потратить такую сумму. Оставить же их здесь в расчете на то, что этого бегуна случайно подстрелят или он сумеет выскочить из оцепления и раствориться, тоже было глупо – деньги найдут деревенские мальчишки. Нельзя было даже прикинуться, что, мол, не видел никакой поляны и тем более денег – дотошный Ломов сам его сюда послал и обязательно докопался бы. Поэтому Мокроусов сложил пачки в пакет, взвесил его в руке и с сожалением подумал: «Жаль, что не лимон. Прямо отсюда пешком бы за бугор ушел».

Пока Мокроусов разыскивал Ломова, он несколько раз забирался в пакет и выуживал из разных пачек по несколько купюр. Логика его была проста – и Скоробогатов и Петухов тратили деньги и, судя по авансу, который беглец дал деревенским мальчишкам, это были доллары из синего чемоданчика. Кроме того, в основном искали бриллианты, и никто не стал бы сейчас проверять, сколько в каждой пачке бумажек.

С Ломовым они встретились минут через пятнадцать, и Мокроусов еще издалека показал ему пакет.

– Деньги, Лом. У костра нашел. Наверное, это его доля.

То, что в пакете оказалось всего сто сорок тысяч, сильно озадачило Ломова. Он сунул руку в пакет, поворошил пачки, словно надеялся под ними найти черный бархатный сверток с бриллиантами, и задумчиво проговорил:

– Он нам очень нужен. Только этот гад знает, где Скоробогатов. Если мы его упустим, вся работа насмарку.

– Да-да, – заискивающе соглашался Мокроусов, который прекрасно помнил, кому принадлежала идея идти не опушкой, а через поле.

– Не шестери, Серега, – спокойно оборвал Ломов. – Зараза, он все-таки вышел не там, где мальчишки.

– Наверное, к дороге ломанулся, – на этот раз стараясь выглядеть раскованным и независимым, предположил Мокроусов.

– Если бы. Как бы он в Святогорск не вернулся. Город – не лес, там можно прятаться до второго пришествия. Найдет бабу с квартирой, отсидится пару недель – и в Финляндию. Документы у него есть. А у нас людей на все дороги не хватит. Ну, Петухов, ну, падла.

– Попадется мне этот петушок… – проворчал Мокроусов, а Ломов насмешливо посмотрел на него и сказал:

– Тебе не попадется.

До Синеева они добирались больше часа. По дороге к шоссе им встретился человек из оцепления. Он что-то тихо бормотал в рацию, и Ломов неожиданно грубо спросил у него:

– А чего ты так вырядился? Ты бы еще белый смокинг и бабочку нацепил.

– Нам сказали, выглядеть прилично, – вскинувшись, обиженно ответил белорубашечник. – Чтобы не привлекать внимания.

– Одни придурки ловят других придурков. Нет, с этими мы его не возьмем, – досадливо сказал Ломов, когда они отошли подальше. – Чувствую, уйдут брюлики. Уже через пару дней искать будет бесполезно. Какой через пару дней? Скорее всего, сейчас можно спокойно возвращаться домой. Ну, поймаем мы этого Петухова, узнаем, что его дружбан три часа назад погрузился в Мурманске в самолет… Уплыли камешки!

О бриллиантах Ломов говорил с таким энтузиазмом, что у Мокроусова невольно возникло подозрение: «А не собирался ли Лом сам уйти с ними? Уж больно сильно горюет».

По распоряжению Ломова все оцепление было брошено на шоссе. Белорубашечникам было рекомендовано не светиться на дороге и в то же время предельно внимательно наблюдать за всеми проходящими машинами. Но людей было слишком мало, и к концу дня Ломов почти потерял интерес к «охоте». Он понимал, что даже если Петухов все еще отсиживается в лесу, после наступления темноты ему ничто не помешает перейти на другую сторону шоссе или добраться до Светогорска. Устроить же на дороге поголовную проверку автомобилей было невозможно. Единственная надежда была на то, что ночью в таком глухом месте никто не решится посадить в машину незнакомца из леса, а сам Петухов побоится в открытую долго стоять на дороге.

С наступлением темноты Ломов будто обрел второе дыхание. Всю ночь он ходил вдоль шоссе, проверял посты и высвечивал мощным фонарем редкие проезжающие автомобили. Он включал его на долю секунды и, чтобы не ослеплять водителя, направлял луч ему за спину или влево от пассажира. Всю ночь он не давал покоя никому из оцепления постоянными телефонными звонками, ругался, когда кто-то отвечал не сразу, а часа в три сел в машину и на небольшой скорости несколько раз проехал охраняемый участок дороги. Во время одного из таких проездов ему сообщили по телефону, что недалеко от брошенной «ауди» и ямы с покойниками кто-то душераздирающе орал. В этот момент Ломов находился в противоположном конце. Он дал приказ двум боевикам из оцепления бежать к тому месту, где кричали, тут же развернулся и уже через несколько минут свернул на проселок. Пока ехал, Ломов перебирал в уме, что заставило Петухова так громко закричать. То, что это был он, у него не было сомнений – больше в этом лесу ночью просто никого не могло быть.

Вариантов у Ломова было всего два: наткнулся глазом на сучок, упал и сломал ногу или руку. И в том, и в другом случае поймать Петухова было значительно легче. Кроме того, Ломову стало ясно, что Петухов возвращался к своей машине, и, если бы он предусмотрел такую возможность, они бы уже взяли его.

Одного из белорубашечников он встретил на повороте и, не включая света, проехал с ним до лужи – под горку машина сама шла по глубокой колее. Здесь они на всякий случай