существуют, но они значительно уменьшились, а между ними и остальными улицами — буферная зона из пустующих домов. Кто-то сказал, что это гетто. Кто-то был прав. Даже прибитые замгарином адепты понимают, что так жить нельзя, ненормально это. Они все чаще перебираются за город, формируя собственные поселки. Теперь Комитет борется с поселками.

Макс говорил, что это временно, просто переходный период.

— Люди не смогут долго жить в идеальном порядке, они его генетически не выносят, — смеялся он. — Мы поступили правильно с этим Актом о прививках, не сомневайся.

Она и не сомневалась, уж точно не насчет этого. Были ведь и другие примеры… ей не приходилось гадать, что было бы, если бы она тогда настояла на своем и проголосовала против. Ряд стран отказался от жесткого сдерживания организаций вроде «Белого света». Им казалось, что адепты уже присмирели, нет смысла угнетать их, они и так не будут дергаться.

Наивно, конечно. Почувствовав слабину, адепты выработали ряд новых стратегий, и теперь на улицах не обходилось без кровавых столкновений. Если сравнивать побоища и этот напряженный порядок, понятно, кто был прав! И все же… Почему нет идеального пути, при котором счастливы были бы все?

А вот нету. Чтобы один был свободен, другому придется потесниться. Для всеобщей свободы не хватает воздуха.

По-настоящему спокойной Ника себя чувствовала, только когда они с Максом выезжали за город в редкие выходные. Они не просто были вдвоем — они были вдали ото всех. Оказывается, для счастья может хватить одного человека.

Ее любовь к Максу была очень неожиданным и нелогичным чувством, если задуматься. Макс был одним из тех людей, которые обычно ее раздражали: напористым, нетерпимым, шумным, даже наглым. А она все равно любила. Возможно, из-за того, что он был искренен во всем — от любви до ненависти. Если у него забрать Комитет и даже эту его блогерскую работу, он все равно не будет пустым, он сам горит изнутри.

Во время таких поездок он рисовал — ее или мир вокруг них. Ника любила наблюдать за ним в такие моменты — как будто под слоем наносного и вынужденного проступало истинное.

— Ты в последнее время какая-то особенно мрачная, — заметил он, пролистывая альбом, чтобы найти чистую страницу. Продавать рисунки он больше не хотел, все себе оставлял, как будто чувствовал то же, что и Ника: в них заперто его настоящее.

— Мне просто кажется, что мы движемся не туда, — пожала плечами Ника. — А куда надо — я не знаю.

— Слушай, ты же знаешь, я тоже за мир, равенство, братство. Но некоторые люди его просто не хотят, им нужно больше власти и баблища. Ну вот скажи мне, где идеально? Кто справляется лучше, чем мы, на кого нам равняться?

— Не заводись, — примирительно улыбнулась она. — Все справляются по-своему, мы — очень даже неплохо. И ни в одной стране сейчас не идеально, если ты об этом…

— «Сейчас»… да и не было оно идеально. Мне иногда кажется, что уже в пещерах, впервые собравшись вместе, люди надавали друг другу палками по башке, чтобы выяснить, кто главнее!

— Я вот думаю… Если и было настоящее равенство, то в самом начале.

— Каком еще начале? — удивился Макс.

— Смотри… Если сравнивать развитие жизни, любой сложной жизни на Земле, то сейчас, пожалуй, день. Мы развиты, нас много, все так или иначе устаканилось. А было еще раннее утро, рассвет, когда все только начиналось.

— По-моему, ты становишься слишком поэтичной!

— Но тебе же нравится, — подмигнула ему Ника. — А мне нравится представлять бесконечное море. Знаешь, когда нет ветра, поэтому нет волн, только тяжелая гладкая плита, чуть подернутая рябью, как из стекла отлитая… Внутри этого моря — огромный сложный мир, где уже есть главные и подчиненные. А вокруг него — еще пустота, не занятая никем, честная и чистая. И вот когда первые существа выбрались на эту пустоту, они были по-настоящему равными. Только тогда! А потом уже началась гонка за выживание, и очень многие были не прочь устроиться за чужой счет. Но этот момент абсолютного равенства… Он был. Когда равными считались не потому, что это вежливо и за неправильное слово косо посмотрят, а потому что и мысли не было о том, что кто-то может быть другим. Думаешь, это можно вернуть?

— Думаю, этого и тогда не было. Когда наши далекие предки выползли из морей, они не были чистыми и гордыми вершителями судеб. Они были маленькими кракозябрами, которым в равной степени хотелось есть и не быть сожранными. Если же воспринимать вот этот утренний выход из водички как абсолютное равенство на всех уровнях как цель, то я на твоей стороне.

— Но?

— Почему должно быть «но»?

— Потому что я знаю этот твой тон, — пояснила Ника. — Когда ты соглашаешься со мной таким тоном, всегда будет «но».

— Но такое равенство недостижимо. Утопия.

Он мог посмеиваться над ней сколько угодно, это не означало, что он совсем не воспринимал ее всерьез. Все то время, что они разговаривали, Макс рисовал, а потом повернул альбом к ней. Ника увидела набросок, сделанный легкими штрихами карандаша, особенно прекрасный в этой простоте.

Море, похожее на ребристую стеклянную плиту. Над морем восходит солнце, юное и робкое. А на границе воды и суши, там, где волны пенятся, сдавая свою территорию, стоят двое — он и она. Люди без лиц и имен. Совершенные, прекрасные люди. То, чего не могло быть, и все же… Макс догадался, что она хотела сказать.

В такие моменты она и понимала, почему его так легко любить несмотря ни на что.

Макс вырвал из альбома лист, сложил пополам и протянул ей. Он редко такое делал, особенно без просьбы.

— Держи, — улыбнулся он. — Чтобы ты понимала: я не против твоих желаний. Я и сам был бы рад, если бы это было возможно.

А потом они снова возвращались во власть города и жизнь катилась по привычной колее. Там Макс был порой слишком строгим и даже жестоким, а она пыталась то смягчить его, то оправдать. Ника уже настроилась на то, что это действительно сложный переходный период, который не может закончиться внезапно. А получилось именно так…

Ника прекрасно знала, что адепты «Белого света» ее не любят. Наравне с Максом, Юлей и некоторыми другими людьми она стала для них символом украденного светлого будущего. Раньше они выражали это открыто, теперь затаились, и все же Ника была достаточно осторожной, чтобы не списывать их со счетов. Она наловчилась замечать сероватую бледность их кожи даже боковым