эти слова. Я точно знала, почему больна, но не могла никому назвать причину. Я считала, что врачи просто не могут понять, что девушка может испытывать такое отвращение к еде. За время, проведенное в больнице, в меня влили много пакетов жидкостей, а мама́н с баба́ приходили навестить каждый день. Мар-Мар пришла с ними однажды и принесла с собой лучик света. Мама́н всегда готовила для меня домашнюю еду, потому что ни один иранец не верит, что больничная еда подходит больным, особенно если основная причина для нахождения в больнице – отвращение к еде. Я помню, как часами пялилась на тарелку, полную шафранового риса, говяжьего рагу и фасоли. Мне по-прежнему не хотелось есть.

– Это же горме-сабзи, твое любимое блюдо. Почему ты не ешь, Можи? – все спрашивала мама́н.

Родители увядали день ото дня. Я могла прочитать тревогу на их лицах. Каждое утро, увидев врача, мама́н умоляла отпустить меня домой. Она верила, что сможет лучше заботиться обо мне дома. Я тоже хотела домой. Кто захочет торчать в больнице, когда дома все наслаждались Новрузом? Каждую минуту, что я лежала на больничной койке, я думала о Ширин, но не было никакой надежды услышать от нее весточку. Нас разделяло молчаливое, кромешно-черное море. Не было судна, на котором я могла отправиться к ней навстречу, а если бы и было, я не знала направления.

Наконец мама́н убедила врачей выписать меня на день рождения. Никогда прежде я так не радовалась тому, что родилась на персидский Новый год. Я всегда ныла и говорила мама́н, что никто не ценит моего дня рождения, потому что все заняты празднованием Новруза, но на заре тринадцатого дня рождения я забрала свои слова обратно. Мама́н сказала, что они подготовили для меня главную комнату для гостей – ее мы использовали редко, только на Новруз и религиозные праздники.

Мар-Мар открыла ворота, едва баба́ повернул на Солнечную улицу. Она ждала меня, вслушиваясь в шум мотора каждой завернувшей в наш тупичок машины. Едва баба́ припарковался, она подбежала к двери машины и дернула за ручку. Она обняла меня до того, как я выбралась из «Жука», и мое лицо и плечи утонули в ее мягких черных волосах. Я скучала по ямочкам от улыбки на ее щеках.

– Хош омади[32], – прошептала она мне на ухо.

Мо тоже запрыгнул на заднее сиденье, и на пару они опрокинули меня на спину. Мама́н появилась в воротах с курильницей в руках. Белый дым тянулся за ней подобно пушистому облаку, пока она шла к машине. Мама́н обняла нас троих. Она кружила курильницей над нашими головами, и резкий запах семян могильника навевал приятные воспоминания о прошлом – о молитвах и мольбах, которые мы возносили небесам, когда любимый человек уходил из дома или возвращался. Я никогда не думала, что стану объектом одного из воззваний, что поднимались к небу.

– Дядя Реза здесь вместе со своими девочками, – сказала Мар-Мар. – Сами и Соми не могут дождаться торта.

Одеяла пропали из окон всех комнат. Иракцы прекратили авианалеты перед Новрузом. В гостиной, как прежде, подобно первому снегу сверкал тюль. Ака-джун купил в гостиную новый кремово-бирюзовый ковер в огурцах, и его светло-голубые отблески создавали в комнате атмосферу спокойствия. Они с Азрой наслаждались льющимся сквозь тюль солнечным светом. Я бросилась к ним и обняла прежде, чем они попытались встать. Азра подкрасилась, и запах смеси хны и кофе все еще пропитывал волосы. Ака-джун прикрепил серебристую куфи к своим редким седым волосам. Он погладил меня по голове, прижал к груди и сказал:

– Нур-е чешмам, коджа буди? У твоей матери глаза не высыхали, пока ты лежала в больнице.

– Ранг-о рут баз шоде, дохтар[33], – сказала Азра, касаясь кожи на моих щеках.

Сами и Соми вбежали в комнату вслед за Мар-Мар. Они были одеты в одинаковые красные бархатные сарафаны поверх белых рубашек с длинными рукавами. Они обе бросились ко мне и вцепились в тунику, которую я еще не сняла.

– С днем рожденья, тетя Можи. Тебе теперь тринадцать? – спросила Соми.

– Азра, мама́н спрашивает, где чайник для трав? – спросила Мар-Мар.

– В кладовой на втором этаже, – ответила Азра.

Я прошла из гостиной в кухню. Мама́н очистила два корня имбиря и нарезала его на тонкие дольки. Она готовилась положить их в кастрюльку на плите, когда я зашла.

– Что ты готовишь, мама́н? – спросила я.

– Имбирный чай, – сказала она. – Он поможет твоему аппетиту.

– Но я никогда его не пробовала, а мне не нравятся травяные чаи, – сказала я.

– Знаю. Я добавлю в него лаймовый сок и мед. Получится кисло-сладкий вкус, как ты любишь. – Она ссыпала тонкие дольки имбирного корня с разделочной доски в воду. Голубое пламя под кастрюлькой полыхнуло желтым, когда с доски разлетелись крошечные капли воды.

Мар-Мар вернулась в кухню с чайником. Я вспомнила тот раз, когда Азра приготовила в нем чай из огуречной травы для Резы. Мар-Мар сняла крышку и достала хлопковое ситечко, которое окрасилось в фиолетово-синий где-то посередине. Мар-Мар понюхала его и сообщила:

– Мерзким чаем из огуречника больше не пахнет.

Мама́н рассмеялась.

– Ситечко больше не нужно, Мар-Мар. Оставь его, просто сполосни чайник.

Вода в кастрюльке закипела. Я никогда прежде не нюхала вареный имбирь, но запах был приятный. Мама́н убавила газ и оставила воду медленно кипеть. Я всмотрелась в нее, пока она деревянной лопаточкой мешала отвар. Над верхней губой собрались мелкие капельки пота, а под глазами у нее были темные круги.

– Спасибо, что делаешь это для меня, мама́н, – сказала я.

Она отвела глаза от кипящей кастрюльки и посмотрела на меня.

– Баба́ объехал множество магазинов, чтобы найти свежий имбирь. Пей. Он тебе полезен.

Поздним вечером мы все собрались в гостевой комнате. Решетчатая дверь в нее круглый год оставалась закрытой, поэтому для всех внуков ака-джуна она была загадкой. Мо и наши двоюродные сестры заходили в нее, только когда Азра отпирала ее на Новруз. Они подглядывали за гостями, которые приходили к ака-джуну, из четырех окон, выходящих на передний сад. История повторялась – мы с Мар-Мар в детстве тоже следили за тем, как гости проходят через сад и идут в ту комнату. Особо элегантной ее делали две картины из кусочков зеркала, которые висели на стенах друг напротив друга. Мне нравилось стоять перед зеркалами и пытаться пересчитать бесконечные разбитые отражения себя.

Мама́н поставила пластинку с песней