и много раз отмеряла шагами Палестинскую улицу. Я торчала у чайной, пялясь на дымчатое стекло, отчаянно пытаясь разглядеть фреску на внутренней стене. Беседа между Ширин и официантом в чайной, когда мы были там, словно дала мне пощечину. Он спросил о ее господине. Мне не пришло тогда в голову, что речь идет о ее женихе. Я и не подумала, что ее отец и брат оба погибли, и в ее жизни не могло быть господина, кроме как будущего мужа. Какой же я была глупой, раз не заметила знаков – ее отстраненности, когда мы заклеивали окна, ее разговоров о наших желаниях и наших грехах, о спрятанных одеждах из перьев, все детали истории Джаншаха и Шамсы, истории о пропавшей любви, об агонии Джаншаха, семь лет разыскивавшего возлюбленную. Как я умудрилась не предвидеть наступление этого дня?

Домой я пришла поздно. Я заметила, что мебель из гостиной вынесли в холл. Мы начали весеннюю уборку несколькими днями ранее, и теперь бархатные валики, телевизор и стойка под ним, все кофейные столики и вазы, украшавшие углы гостиной, были выставлены вдоль стены. Мар-Мар пылесосила ковры гостиной, но она выключила пылесос, едва завидев меня. Мама́н стояла на табурете с перекинутым через локоть влажным чистым тюлем и надевала на карниз крючки. Она повернула голову к двери и спросила:

– Ты где была? – Она замерла там, где стояла, на табуретке. – Ты разве не должна была вернуться сегодня пораньше?

– Я не справилась с экзаменом по тригонометрии, – сказала я.

– Ладно. Но где ты была все это время? Я позвонила в школу, но никто не ответил. Школа сегодня закрылась рано.

– Я ходила вокруг школы и думала, что мне нужно сделать в последнем триместре, – сказала я.

Она надела последний крючок на карниз и отпустила белоснежный тюль перед закрывающим окно одеялом. Она знала, что я вру. Материнский инстинкт подсказал ей, что со мной что-то не так.

– Нужно будет поговорить, когда вернется твой отец. Ты не можешь просто опоздать на два часа и заявить, что бродила вокруг школы, размышляя об экзамене.

Влажный тюль распространил свежий запах отбеливателя по комнате. Мар-Мар бросила на меня сочувственный взгляд и снова принялась пылесосить. Она тоже мне не поверила, но я знала, что ей меня жаль. Я избегала встречаться взглядом с мама́н. Дальше объяснять было бесполезно. Во мне не осталось сил на споры. Я даже не боялась ее угрозы. Как могли баба́ и мама́н сделать ситуацию еще хуже?

Как и в день, когда я вернулась из дома Ширин, я отправилась в гардеробную, сняла одежду и уставилась на отражение своего обнаженного тела в зеркале. За исключением нескольких тонких перышек у самой груди, татуировка удода исчезла. Но память о ее прикосновении оставалась в тускнеющих линиях хны, терзая меня. Я чувствовала боль ее отсутствия в каждом изгибе оставшегося хвоста. На глаза набежали слезы, заливая последний кусочек соломоновой птицы, хранителя моей тайной любви к Ширин. Я включила кран с горячей водой и позволила пару затуманить ванную комнату. С полки я взяла грубую мочалку, которой мама́н оттирала с нас омертвевшую кожу, и намочила ее в раковине с горячей водой. Я терла между грудей и сдирала кожу, на которой так долго гнездился удод. Я сдирала кусок, который хранил память о ее прикосновении. Крошечные капельки крови проступали по мере того, как я терзала колючей мочалкой кожу, и она горела, будто я прижигала ее раскаленной кочергой. Но, едва увидев на груди кровь, я почувствовала облегчение. Теплые слезы побежали по лицу и потерялись среди покрывающих щеки капель пара.

Я проснулась в своей кровати в полночь. Рядом мерно дышала крепко спящая Мар-Мар. Я не знала, когда она поднялась в комнату. Она, должно быть, думала, что меня разморило после ванны, и не стала будить меня к ужину. Меня мучила жажда, в горле пересохло. Я не могла припомнить, когда в последний раз что-то ела или пила. Хотелось в туалет, поэтому я оперлась рукой о стену и попыталась встать. Но едва я поднялась и сделала пару шагов, как голова закружилась. Я выкрикнула имя Мар-Мар прямо перед тем, как упасть.

То, что случилось потом, я помню урывками. Я слышала, как мама́н стонет и зовет меня по имени, но не могла открыть глаза и сказать что-нибудь. Я совсем не могла пошевелиться. Я только слышала далекую мелодию, грустный мотив, который кто-то напевал на ухо. Я чувствовала, как баба́ поднимает меня с матраса и несет вниз. Хоть я и не могла ответить, я чувствовала положение собственного тела в пространстве. Я понятия не имела, сколько прошло времени, но потом я почувствовала у лица вспышки света и разлепила глаза. Вспышки были уличными лампами, проносящимися снаружи, и я вдруг поняла, что никогда не видела улиц Тегерана из такой позы. Мама́н уложила мою голову себе на колени на заднем сиденье «Жука» и гладила меня по голове. Я чувствовала прикосновение ее губ к щекам.

– Вход в приемное отделение в проулке, не на главной улице! – услышала я, как она кричит баба́.

– Я знаю, азизам. Успокойся! – ответил он.

В приемном покое я открывала глаза каждый раз, когда в меня втыкали иглу. Они с трудом находили вены из-за крайнего обезвоживания. Яркий свет и белые халаты тревожили меня, я не могла найти ни сил, ни желания отвечать на вопросы врача. Я знала, кто я. Я знала, что живу в доме на Солнечной улице. Я знала, что потеряла свою любимую Ширин. Любая боль от вонзающихся в руку игл не могла сравниться с болью от потери, что терзала мое сердце. Их безнадежные попытки не могли затушить полыхающее пламя, что жгло все мое существо. Жар ее любви иссушил меня до костей, и даже если бы в мои вены влили океаны воды, мне не было бы достаточно.

Нить жизни

Кто заботами подавлен,

Тем скажи: «Не вечно горе!

Как кончается веселье,

Так проходят и заботы».

«Рассказ о царе Шахрияре и его брате»

Весь Новруз я провела в больнице Сасан. Врачи считали, что я недоедаю и нуждаюсь в поддержке. Мой небольшой рост, аменорея – так они назвали отсутствие месячных – и тот факт, что я была отличницей, заставил их думать, что у меня какое-то расстройство пищевого поведения. Я не принимала всерьез